Моё имя — Дэвид Розенфельд, хотя для всех, кто меня знает, я — Шут. Если вы никогда не работали в Зоне 19, то вы, наверное, слышали обо мне ужасные слухи — что я убийца, чудовище, а то и что похуже. Для мира за пределами Фонда я именно таков да ещё и давно уже мёртв в придачу. Не так-то много людей осталось, кто знает всю мою историю, так что я хочу воспользоваться этой возможностью, чтобы прояснить ситуацию и поведать вам, кто я такой, откуда родом, и почему я есть я — и дать вам возможность узнать, каков на самом деле Шут.
Я родился в 1938 году в маленьком городке на севере штата Нью-Йорк, и, думаю, можно сказать, что с самого своего рождения я начал доставлять неприятности. Мой отец был важным банкиром с Пятой Авеню и делал все возможное, чтобы приспосабливаться и быть презентабельным. Я был одним из двойни. Мой брат, Джейкоб, был отцу на радость, до последнего мизинчика, ну а я — ладно, скажем, как папа всегда говорил: "Не может быть этот зелёный уродец сыном Соломона Розенфельда". Врачи никогда не видели раньше ничего похожего на меня. Даже сегодня, насколько известно Фонду, я — единственный в своем роде.
Понимаете ли, я — гоблин. Знаю, "гоблин" — это не очень-то научное название, но если вы покажете мою фотографию ребятишкам в детском садике, они скажут обо мне именно это. Кожа у меня зелёная, как у жабы, и жёсткая. Росту во мне четыре фута, это если в ботинках. Глаза мои жёлтые и отражают свет в темноте, словно кошачьи. Ногти у меня острые и тонкие, как когти, и зубы не хуже. В ешиву меня такого бы не пустили — хотя я туда попасть никогда и не стремился, конечно.
Для мира за пределами нашей семьи я умер на следующий день после рождения. Папа заплатил кому надо, чтобы сделать свидетельство о смерти на моё имя, и, как только я достаточно подрос, чтобы отлучить меня от матери, он запер меня в подвале и не выпускал. Я спал там, читал там, ел там, работал — и всё в одиночку. Если наверху собиралась какая-то компания, я должен был сидеть тише мыши под страхом взбучки. Кормили меня объедками и скисшим молоком, а если я заболевал — то приходилось просто перетерпеть. Мой дом был для меня тюрьмой.
Мама старалась быть доброй ко мне, хотя папа сердился на неё, если ему становилось известно. Время от времени она украдкой приносила мне книги и немного приличной пищи. Она даже однажды позволила мне завести котёнка. Я назвал его Варежкой, и я любил его всем сердцем, но однажды он вышел и не вернулся. Мама никогда не рассказывала мне, что с ним произошло. Думаю, папа или Джейкоб сделал с беднягой что-то ужасное. Джейкоб был не лучше папы. Я всегда думал, что тогда это было своеобразной иронией судьбы: зелёное чудище сидело в одиночестве и мечтало просто с кем-то поговорить, в то время как нормальный с виду ребёнок наверху был хулиганом и гопником.
К пятнадцати годам я решил, что с меня хватит. Хватит побоев, хватит одиночества, хватит тухлой пищи, которая вылетает обратно на следующий день. Я решил выбраться из дома, и пусть он меня хоть убьёт. Это было в вечер Седера, и все важные папины друзья, коллеги и горожане наверху преломляли хлеб, а я сидел в подвале в компании вялой капусты и куска чёрствой мацы. Я поднял столько шума, сколько мог. Кричал, опрокидывал полки, бил тарелки, стучал вещами друг о друга — что угодно, чтобы привлечь его внимание. Ждать долго не пришлось, наверху поднялся шум, и я услышал, как он открывает замки на двери. Он пошёл вниз, чтобы задать мне взбучку, но я был готов, и когда открылась вторая дверь, я пнул сукиного сына прямо в лицо. Он рухнул, словно тонна кирпичей, а я побежал. Прямо в двери, вдоль по улице, в ночь, маленький тощий гоблин, одинокий, голодный и перепуганный — но свободный.
Я переночевал в парке и проснулся от голода. Несколько недель я ждал шанса вырваться из этого ада, — но что же мне делать теперь? Я украл одежду с верёвки у кого-то на заднем дворе, — длинное пальто и шляпу. Натянул воротник повыше на лицо, чтобы никто меня как следует не рассмотрел, пока я слонялся по округе, решая, что мне теперь есть и как мне теперь жить. Я не знал, ищет ли меня папа или мама или полиция, но я знал, что надо убираться из города. Я брёл по дороге в деревню, и вдруг услышал вдалеке звук каллиопы. Конечно, я никогда в цирке не бывал и даже его не видел, но я читал достаточно книг, чтобы понять, что этот звук может означать только одно: цирк в городе. А какой же цирк без паноптикума?
Я нашел палатку босса и представился. Солгал, конечно, насчёт возраста и сказал ему, что очень хочу к нему в паноптикум. Он минут пятнадцать меня разглядывал и расспрашивал. Ты умеешь жонглировать? Умеешь петь? А бороться умеешь? Знаешь какие-нибудь фокусы? Он не особо был рад нанимать такого неопытного, но когда я убедил его, что это у меня не костюм такой, он сказал, что найдёт для меня место и жалование.
Следующие пару лет я колесил с цирком по стране. Город за городом — места, которых я никогда и не мечтал увидеть. Обычно я не выходил в город сам — слишком уж много зевак, — но я завёл несколько хороших друзей во второстепенном шатре. Чёрт, да я даже женился на лилипутке по имени Энни — когда она плясала на стекле, я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, и, хотя мы договорились не заводить никаких детей, это не помешало нам развлекаться позади главного шатра, когда все зеваки расходились по домам ночевать. Цирк был для меня как семья, тем более что настоящей семьи у меня никогда и не было.
Сначала меня назвали "Монстро-Боем", одели в набедренную повязку, посадили в угол и там я изображал из себя бешеную собаку, бросаясь в сторону посетителей, проходивших мимо моего уголка во второстепенном шатре. Иногда меня ещё мазали фальшивой кровью или пеной вокруг рта. В целом это было весело, но это всё же не было творчеством. Пугать людей мне не было трудно — обычно они пугались уже от одного моего вида, что не удивительно. Много времени я бродил за основными артистами и учился их трюкам — акробатике, эквилибристике, фокусам и так далее, — но большой прорыв у меня случился только в 1959 году. Один из клоунов, Разиня, тогда подрался в кабаке в городе и попал в полицию, босс искал срочную замену для вечернего представления, и я ухватился за возможность. Босс поначалу засомневался, но я умолял его, я показал ему кое-какие из выученных мною трюков, и у него возникла идея. Он принёс сундук с костюмами, минут пять в нём порылся и вытащил крошечный пёстрый лоскутный комбинезон, с виду как будто сшитый из детских пижам. И в тот вечер на сцене главного шатра родился Гоблин Шут.
За выходные участвовал в восьми представлениях в роли Шута, и каждый раз был фурор. Люди в зале покатывались со смеху, и я почувствовал кое-что, чего никогда не чувствовал раньше. Всю мою жизнь люди при виде меня испытывали страх, негодование, отвращение. Но теперь вместо этого они были счастливы. Разиня продолжал пьянствовать, и через шесть месяцев я был самым большим (образно говоря, конечно) клоуном в наших гастролях. Обо мне даже писали на афишах: "СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ ЕДИНСТВЕННОГО, УНИКАЛЬНОГО, ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО ШУТА ГОБЛИНА!" Мы вернулись в Нью-Йорк, и я даже оказал немалое влияние на шоу Эда Салливана. Жизнь была хороша — но, как пишут в книгах, бывает время смеяться и бывает время плакать.
Первое убийство произошло 23 июля 1964 года. Один из воздушных гимнастов был найден мёртвым в своей палатке на следующий день после нашего прибытия в Сент-Луис. Его глаза были выколоты, кожа — изодрана в клочья, будто огромными когтями, а на внутренней стенке палатки его же кровью была нарисована цифра "1". Конечно, у кого были когти, того и заподозрили, — но у меня имелось железное алиби, я всю ночь провёл с Энни. Тем не менее, после этого люди начали смотреть на меня очень косо.
В следующие три ночи произошло ещё три убийства. Укротителя львов, унициклиста и одного клоуна убили таким же образом, и на стене рядом с каждым из них была кровавая цифра. Один, два, три, четыре… Всем было интересно, кто же станет следующим, и чем дольше это продолжалось, тем больше людей начинали подозревать меня. Босс сказал, что у полиции нет никаких доказательств моей вины, но ради безопасности он запер меня в "тюремной" палатке на краю нашего лагеря и приставил ко мне Омара-Силача, чтобы убедиться, что я не удеру. Мне казалось, что я снова вернулся в отцовский подвал.
Той ночью я проснулся от крика. Кричала Энни! Я растолкал Омара, и мы бросились к её палатке. Было темно, но я понял, что ей очень-очень больно. Над ней стоял человек, выше меня, с какими-то металлическими когтями на руках, и её ими просто кромсал. Омар посветил на него фонарём, и я узнал его лицо — это был Джейкоб! Я велел Омару не вмешиваться и бросился прямо на Джейкоба, как настоящий Монстро-Бой. За тридцать секунд я положил его на лопатки, и я разорвал бы ему горло своими когтями, но тут вбежали полицейские и растащили нас.
Меня заперли в участке по обвинению в нападении при отягчающих обстоятельствах и покушении на убийство. У меня было предчувствие, что добром это всё не кончится, но до суда дело не дошло. Следующей ночью меня забрали из камеры, посадили в фургон без окон, и к утру я был в Зоне 19 — где и остаюсь до сих пор. Доктора проводили надо мной всяческие опыты, говорили, что я "генетически уникальный экземпляр" и "атавистический рецидив вымершего предка хомо сапиенса" и прочую научную мумбу-юмбу, в которой я до сих пор толком не разобрался. Я заявлял о своей невиновности, и они сказали, что знают о ней. За меня поручились Энни, Омар и босс, а Джейкоб сознался в убийствах. Он видел меня по телевизору и решил поквитаться со мной за побег. Я спросил, когда меня выпустят, и тут-то мне и сказали, что никогда — меня следовало защитить и сохранить в секрете от "гражданского" мира, потому что моё существование было аномалией, и я был угрозой для нормальной жизни. Это, конечно, не был первый раз, когда человек в халате говорил подобное такому, как я.
Меня посадили в камеру без окон и выводили только чтобы проводить на мне свои опыты. Это было как будто снова вернуться в подвал. Это было хуже, чем вернуться в подвал. Через три недели я попытался повеситься на простыне, так что меня поместили под противосамоубийственное наблюдение. Послали за психиатром, чтобы со мной поговорил, и я ему всё выложил: что я провёл всё своё детство взаперти, и вот теперь я опять взаперти. И что лучшие дни моей жизни, когда я действительно был счастлив, прошли на сцене, когда я веселил людей, — и теперь Фонд навсегда лишил меня такой возможности.
У психиатра возникла идея. Я не был единственным, кто решил распрощаться с жизнью за последнее время — уровень самоубийств среди работников Зоны 19 был не мал. Работа тяжёлая, сказал он, и иногда люди не выдерживают вещей, которые им приходится делать. Многие из работавших там людей находились на территории 24 часа в сутки в течение длительных периодов времени, и между сменами им не было особо чем заняться. А что, если смех — лучшее лекарство? Таким образом, было принято решение — вечером в четверг в зале Зоны 19 будет стэндап-шоу с Шутом.
Мне понадобилось несколько недель, чтобы войти в суть дела — стэндап всё же несколько отличается от клоунады, конечно, — но я ещё толком не понял, что к чему, а зрителей становилось всё больше и больше. Конечно, поначалу получалось несколько уныло — в конце-то концов, это были солдаты и учёные, а не чопорные седовласые старушки и их внуки солнечным воскресным утром. Вскоре посещаемость настолько возросла, что я давал уже два выступления в неделю. Боевой дух персонала пошёл вверх, а самоубийственные настроения — вниз, и я снова был счастлив. Я уговорил директора позволить мне читать газеты и смотреть телевизор, ведь надо было держать свои материалы свежими, в конце-то концов. Сначала мне предоставили три канала, затем дюжину, потом — тридцать, потом — сотню, ну а затем в моём распоряжении были миллионы шуток интернета, не дававшие мне отставать. Ничего не знаю о том, как работает интернет, но доктора позволили мне смотреть некоторые популярные видео и идти в ногу с тенденциями.
Так прошла моя жизнь за последние 45 лет. В конце концов, я уже не мог работать в привычном темпе, и пришлось сократить выступления до одного в неделю, затем — до одного в две недели. Сейчас я выступаю раз в месяц, и всё ещё собираю толпы в зале Зоны 19 — слыхал, они даже устроили "прямой защищённый веб-канал", что бы это ни значило, чтобы люди в других Зонах Фонда тоже могли меня смотреть. Я развлекаю три поколения работников Фонда, помогая им оставаться в здравом уме среди всех тех вещей, которые они должны делать, чтобы защитить этот мир.
Несколько лет назад в Зоне 19 был парень по имени Авель. Не знаю, что у него за история, но на обычного служаку он похож не был — весь в этих странных наколках, и вид у него такой был, будто ему убить тебя не сложнее, чем с тобой заговорить. У него на лице всегда было одно и то же выражение, и его, похоже, не заботило ничто, кроме работы и тренировок. Один солдатик поспорил со мной на неделю десертных пайков, что я не смогу заставить этого Авеля засмеяться. Я сыграл перед ним лучшее представление в своей жизни и таки проиграл, — но я готов поклясться, что покидая сцену в конце я видел на его лице едва заметную улыбку.
На прошлой неделе врач мне сказал, что у меня рак. Думаю, так уж повелось в моей семье - я однажды услышал, что моя мама умерла от него в 88-м. Он говорит, что прогноз благоприятный, так как они нашли его своевременно, но, учитывая моё "уникальное физиологическое состояние", это в лучшем случае смелое предположение. На вторник у меня запланирована биопсия, а потом они будут решать, делать операцию, химиотерапию или ещё что-то. В конце-то концов, я думаю, можно сказать, что жизнь я прожил прекрасную. Это, конечно, была не "американская мечта", но я прошёл путь от запертого в подвале недоразумения до человека, который коснулся тысяч жизней. И хотя никто за пределами Фонда не будет знать, когда я, наконец, отброшу коньки, но думаю, можно сказать, что я сделал этот мир лучше. Не знаю, сколько лет мне осталось, но даст Б-г, я буду в состоянии провести, делая то, что я люблю больше всего — веселя людей.
- Дэвид "Шут" Розенфельд