██ ███████ 192█ г.

Geehrter Herr Minister,

Весьма признателен Вам за ответ на прошлое письмо. С радостью готов ответить на вопросы, связанные с историей моих изысканий. Надеюсь, нижеследующие строки объяснят причину, по которой я ищу покровительства у Вашего правительства.

Моя жизнь была всецело и бескорыстно посвящена науке, единственному двигателю человечества. Я не знаю никакой религии или общественного течения, которое могло бы так влиять на людей, их умы и благосостояние.

В 1908 г. я был отправлен вместе с экспедицией █. Покровского на раскопки уральских курганов. При вскрытии одного захоронения, в котором, судя по предметам, был погребён вождь или жрец эпохи бронзового века, мы обратили внимание на аномальную сохранённость остатков мышечных тканей. Кроме того, при раскопках нас поразила глубина, не характерная для погребений данного периода.

При дальнейшем изучении тела были обнаружены неизвестные современной микробиологии бактерии, которые можно было приблизительно отнести к виду чумной палочки (Pasteurella pestis). В 19██ г. Петербургская академия наук организовала исследования ископаемого микроорганизма, получившего условное название Pasteurella pestis uralis. В ходе опытов обнаружилось любопытное воздействие подопытного на живые тела █████████████, эффект которого можно использовать как в мирных, так и в военных целях.

К прискорбию, Мировая война и большевистская революция помешали дальнейшим экспериментам. Красный террор вынудил меня и ещё нескольких сотрудников покинуть неблагодарное отечество, захватив с собой большую часть протоколов исследований, подопытных образцов, а также несколько колоний Pestis uralis. Остальное, которое оказалось невозможным надёжно транспортировать или скрыть, было уничтожено.

Я — последний учёный, не отказавшийся от изучения ископаемого микроорганизма, дожившего до наших времён спустя десятки столетий. К несчастью, мои опыты вызывают недоверие у научного общества, возбуждая обвинения в мошенничестве и шарлатанстве. Учёные и правительства Италии, Франции и Великобритании подняли на смех мои выступления, которые стоили немалых денег, и оставили прозябать в бедности.

Я могу потратить не один лист, описывая Вам всевозможные выгоды, которые может получить немецкий народ в случае помощи моим экспериментам: оружие, способное заставить страны Европы и Америки содрогнуться перед возрождённым величием Германии, лекарство, способное остановить болезни, неподвластные даже светилам современной медицины.

Я и мои помощники из числа талантливых врачей, которыми знаменита Германия, готовы выступить перед Вами с наглядной демонстрацией материалов и экспериментов в условиях полного обеспечения безопасности Вашей личности.

Mit freundlichen Grüssen,
[ТЕКСТ УТРАЧЕН]

— Откройте! Откройте, пожалуйста! — Генрих ещё сильней забарабанил по двери. Тело было ватным, правая нога горела от боли — может, всего лишь ушиб, если он смог уйти так далеко — одежда промокла насквозь. Долго не открывают, но уходить он не станет, даже если придётся ночевать на пороге.

— Прошу вас, откройте! — Генрих стучал ещё и ещё раз. — Меня ограбили, я продрог и устал. Пожалуйста!

На минуту воцарилась еле слышная дробь дождя. Потом кто-то приоткрыл дверь, и на студента воззрился взлохмаченный мужчина.

— Вы один? — голос был неприятный, с хрипотцой.

Генрих кивнул, сжимаясь от холода.

Хозяин замолчал. Потом распахнул дверь и побрёл на кухню, бросив:

— Дверь закройте. И ноги вытрите.

Юноша, не веря своим ушам, вошёл в жарко натопленный дом. Его впустили, не прогнали; может, этот добрый человек разрешит согреться или даже пустит переночевать?

Хозяин выглянул из кухоньки.

— Давайте, юноша, скидывайте мокрое — у меня есть старая одежонка.

Минут через десять Генрих рассказывал хозяину, который представился как Уве, о своём несчастном положении. Он ехал в Берлин в поезде, где познакомился с каким-то Карлом и его приятелями. Вечером новые знакомые посадили юношу за карты, едва ли не поминутно подливая шнапс. Когда, в конце концов, полупьяный студент понял, что дело нечисто, его успели обобрать, оставив в одной одежде, и выкинуть из поезда. Упал Генрих удачно, отделавшись синяками и ушибами.

Хозяину, казалось, было неинтересно слушать. Сначала он долго возился в прихожей, тщательно вытирая лужу от ботинок Генриха. Потом Уве куда-то унёс вымокшую одежду и теперь, сидя перед ним на старом табурете, нещадно курил, вынудив юношу пересесть в протёртое кресло.

— Переночуете у меня, - произнёс Уве, выбив пепел из трубки. — Завтра отвезу в Гросберен, там свяжетесь с полицией и расскажете о вашем несчастье.

— Спасибо, — полупрошептал Генрих. Теперь он чувствовал себя безмерно счастливым: ему встретился такой добрый человек. Пусть он не слишком разговорчив, но чего можно ожидать от того, кто годами жил далеко от людей?

— Может, хотите пить? — хозяин приподнялся с табурета, губы сложились в нечто, слабо похожее на улыбку. Студенту стало не по себе, но он быстро отбросил беспричинный страх. Человек долго жил вдали от людей – наивно ожидать от него хороших манер.

— Только воды, — ответил он. — Больше не пью, спасибо.

Если бы Генрих был внимательней и не столь очарован нечаянным гостеприимством, он бы заметил, как хозяин быстро кидает что-то белое в стакан.

Напоив гостя, хозяин превратился в словоохотливого ветерана, который начал травить юноше байки из собственной жизни. Подсунув Генриху подушку, Уве начал взахлёб рассказывать про свои похождения в годы Мировой войны: как его полк бросали с Восточного фронта на Западный, про генерала, что наградил Железным крестом 1-го класса за поимку шпиона. История о побеге с санитаром из французского плена в семнадцатом году превратилась в эпос не хуже «Энеиды», а рассказ, как полковой капеллан объявил о капитуляции Германии и отречении Кайзера, заставил Генриха прослезиться.

Поэтому юноша не сразу заметил, как его подозрительно быстро начало клонить ко сну. Он не успел ни удивиться, ни спросить — только приподнял голову и тут же уронил её на грудь.

У хозяина было восемь часов. Уве действовал быстро: переложил парня с дивана на пол, бросился в сарай и быстро завёл старенький грузовик. Перетащить юношу в кузов оказалось минутным делом, парень был лёгким. И вот, колымага затряслась по рытвинам и кочкам, увозя спящего Генриха далеко от Гросберена. 

Из показаний м.н.с. Э█████ фон дер Ахе (██.██.1933 г.)

Допрашиваемый: Э█████ фон дер Ахе

Допрашивает: C████████ Хольцер, cледователь

Следователь: Имел ли кто-либо из вашего окружения конфликт с доктором Манном?

Э█████ фон дер Ахе: Честно говоря, не замечал ничего подобного. Да никто и не желал спорить с доктором. Вежливый был человек, ничего не скажешь.

Следователь: Что вы понимаете под словом «вежливый»?

Э█████ фон дер Ахе: Он ко всем прислушивался и, бьюсь об заклад, составлял своё мнение о каждом из нас. Если чьё-то предложение ему нравилось, то доктор любил говорить: «Должно быть, Вы правы, уважаемый». Вот и вся похвала.

Следователь: И больше ничего?

Э█████ фон дер Ахе: Нет. Что-что, а на слова герр Манн был скуп, не то, что его старший брат…

Следователь: Когда вы понимали, что доктор Манн злится, если такое было?

Э█████ фон дер Ахе: Сложный вопрос. Если такое и было, то доктор этого не показывал. Мы могли нести любую чушь, могли повышать голос — да что там! — до хрипоты кричать. А доктор Манн спокойно слушал — и если был с кем-то не согласен, то просто смотрел на него. Тяжёлый у него был в такие моменты взгляд, ничего не скажешь. Смотрел и задавал один вопрос: «Вы уверены?»

Следователь: И всё?

Э█████ фон дер Ахе: Да. С таким человеком не хотелось спорить.

Следователь: Вы считаете, что никто из сослуживцев не мог убить Манна?

Э█████ фон дер Ахе: Уверен, что да.

Сон Генриха был бредов. Ему казалось, что он всё ещё едет в вагоне того злополучного поезда и бесцельно ходит из одного купе в другое. В первом юношу пытались напоить водой, от которой заболела голова; во втором его едва не ослепил свет в операционной, а доктора без ртов умудрились порвать рубашку, когда студент выскочил оттуда. В следующем купе Генрих обнаружил, что там каким-то образом сумели поместиться не только Карл и его дружки, но и господин Уве с высоким санитаром. Дальнейшее студент помнил расплывчато, только то, что старался не отстать от двух солдат, скрываясь от французских патрулей на сером, изуродованном воронками и колючей проволокой, безжизненном поле. Бежали они неделю — точнее нельзя было сказать, времени во сне как будто не было — пока Генрих не споткнулся обо что-то металлическое и не полетел вниз. В глаза ударил свет, а потом наступила тьма.

Когда, наконец, Генрих проснулся, то попробовал встать. Безрезультатно. Юноша быстро понял, почему — его руки были привязаны к больничной койке. То же было и с ногами. Перегрызть резиновые жгуты не получилось — невозможно было дотянуться.

Генрих осознал, что паникует. Он начал дёргаться, неуклюже извиваться, надеясь хоть каким-то чудом выскользнуть из пут. Резина больно давила на кожу, мешая даже сильно дёрнуть конечностью. Генриху было страшно, он забыл обо всём, кроме одного — бежать, и не важно, куда. Проскользнула мысль, что это лишь сон, новое продолжение кошмара. А сам Генрих лежит без сознания где-нибудь в кустах или спит у того странного человека, который зачем-то опоил его.

— Мне очень жаль, — три слова заставили юношу обомлеть. Неужели ещё кто-то, кроме него, находится в этой комнате? Повернув голову, студент увидел человека, стоящего около окна. Говоривший не спеша повернулся и подошёл к койке Генриха, поглядел сверху вниз и сам сел на соседнюю. Из-за высокого роста человек едва ли не нависал над юношей, а вытянутое лицо с орлиным носом наводило дрожь.

— Мне очень жаль, — повторил человек. Впрочем, какого-то сочувствия на его лице заметно не было.

— Жаль? — переспросил Генрих. Юноша попробовал подняться, но резина ещё больней впилась в руки.

— Я понял ошибку после рассказа Уве, — пояснил человек. — Не соблазнись он отсутствием документов, Вы бы не оказались сейчас в таком прискорбном положении. Мне очень жаль, — повторил он.

Генрих подумал, что незнакомцу можно верить. Вряд ли он пришёл сюда только для того, чтобы поиграть в тартюфа в халате. Смущали лишь глаза. Они были холодными и равнодушными.

— Вы отпустите меня? — решился спросить Генрих. Голос дрогнул, юноша с трудом сдерживался, лишь бы не расплакаться.

— Это невозможно, — человек покачал головой.

Сердце студента провалилось куда-то вниз.

— Почему? — с трудом выдавил он.

— В ходе процедур в вашу кровь ввели экспериментальный образец одного микроорганизма. Отпустить Вас сейчас — значит подвергнуть людей угрозе заболеть. А мы пока не разработали лекарства, которое могло бы остановить эпидемию.

Последние слова Генрих не услышал. Он дёрнулся ещё раз.

— Ложь, — процедил он. — Выпустите меня! — попытка освободить кисть провалилась.

— Я не могу, — повторил человек. Нельзя было сказать, испытывает ли он хоть что-то, похожее на чувства — лицо было всё таким же равнодушным.

Генрих попробовал ещё раз успокоиться. В голове забрезжила надежда.

— Герр… — дрожащим голосом начал он.

— Просто доктор, — поправил собеседник.

— Хорошо, — студента опять охватила паника. Держать себя в руках было очень тяжело, затылок и ладони стали мокрыми от пота.

— Доктор, — начал Генрих, — если вы найдёте лекарство от той… болезни, вы меня выпустите? Я ничего не скажу полиции, — в голосе послышались всхлипы, — клянусь.

Человек вздохнул:

— Я не могу гарантировать этого. На данный момент нынешние версии лекарства малоэффективны и скорее нанесут Вам вред, чем помогут. Людям нежелательно знать о некоторых экспериментах, которые здесь проводятся. Я верю в Вашу честность, но перед полицией Вам придётся рассказать обо всём увиденном.

— Врёшь! – Генрих снова дёрнулся, надеясь если не вырваться, то достать до мучителя. — Я здоров, меня никто не заражал! Выпусти меня, психопат! — резина натирала кожу до крови. Юноша крикнул что-то ещё, неудачно плюнул в доктора, а он даже бровью не повел, перебирая что-то в большой чёрной сумке.

Дверь в палату распахнулась, и в комнату влетел ещё один доктор.

— Всё готово, — кинул он церберу. Затем вошедший недоуменно воззрился на Генриха.

— Братец! Что же ты натворил? — глаза доктора сверкнули под очками. — Разволновал пациента — и сидишь, как ни в чём не бывало!

Он брат этого мучителя? Генрих не знал, смеяться ему, или плакать — всё это походило на сюжет глупенького водевиля. Во всяком случае, судьба подбросила ему шанс, который нельзя упустить.

— Это какая-то ошибка! — завопил Генрих. — Меня опоили, привезли сюда и говорят, что я чем-то заражён! Доктор! Сделайте что-нибудь! — последние слова студент уже хрипел, горло устало от криков.

Доктор несколько минут смотрел на Генриха, потом подошёл близко к койке и наклонился над ним. В голове юноши промелькнула мысль, что оба визитёра чем-то схожи между собой. Может, высокими лбами, или орлиными носами. А может, глазами: холодными, внимательными. Генриху стало жутко, точно он стоял на эшафоте.

— Это номер четырнадцать? — вполголоса спросил доктор мучителя. Тот кивнул.

— Это какая-то ошибка… — проблеял Генрих.

— Красный рубец на левом предплечье, — произнёс надзиратель. — Взгляни, Мариус, и покажи уважаемому. Пусть удостоверится.

— Ты же разволновал его, — неуверенно произнёс доктор Мариус.

— Я придержу.

Генрих не смог ничего сделать: холодные, как у трупа, пальцы цербера с силой сжали его за свободную руку; доктор Мариус закатал рукав. Рубец юноша увидел не сразу. Небольшой, размером с монету, он багровел на бледноватой коже.

— Реакция положительная, — с удовлетворением пробормотал Мариус. — Ну, жду вас в операционной. Хочешь, пришлю на помощь, скажем, Берглера?

— Не надо, спасибо, — надзиратель быстро затянул на руке Генриха жгут.

— Напрасно, — разочарованно протянул доктор у двери.

— Я дам ему успокоительное, — отозвался цербер.

Генрих вновь закричал. На этот раз без надежды. 

Приложение D-2: необходим 3 уровень допуска:

18.07.19██ SCP-049 совершил попытку нарушения условий содержания во время возгорания █-го блока Исследовательского Корпуса ██. Объект находился без присмотра примерно 15 минут, в течение которых ему удалось пройти до задымленного коридора ██. Не дойдя 5 метров до него, SCP-049 прекратил попытку побега и не предпринимал каких-либо действий вплоть до прибытия группы захвата. Во время восстановления условий содержания объект вёл себя спокойно и не оказывал сопротивления.

Доктор тщательно вытер скальпель и положил в черную сумку. Пальцами было тяжело двигать, голова словно налилась свинцом. Доктор устало опустился на стул и посмотрел на пустой операционный стол. Он не смог спасти номер четырнадцать. Опухоли обнаружили слишком поздно, и в этом была вина доктора. Можно было не отвлекаться на изменения печени и легких, а вырезать ткани, пока они не разрослись.

Доктор бросил взгляд в окно и быстро отвернулся. Как он ненавидел туман! Так тяжело было удержать себя в руках. Доктор несколько раз вдохнул и выдохнул. Он не пойдет ТУДА. Ему будет тяжело даже в автомобиле ехать, не то, что в туман входить. Отдохнет в кабинете, а не дома, вот и решение проблемы.

Доктор подумал о теле номера четырнадцать. Где-то в глубине души ему было жаль юношу. Он был многообещающим пациентом и, несмотря на внешнее впечатление, мог быть допущен еще к десятку экспериментов. Нельзя сказать, были ли опухоли побочным эффектом от препарата, результатом введения Pestis uralis или же они развивались еще задолго до встречи. Ответ даст вскрытие, а потому придется подождать.

Он послужил науке…

Доктор побрёл по длинному коридору. Штор на окнах не было, а потому приходилось смотреть себе под ноги или вперед, лишь бы не видеть проклятый туман. Кожей он чувствовал мерзкий холодок, и только привычка не позволяла ему броситься неведомо куда или сжаться где-то в уголке и скулить, завывать, царапать себе руки — лишь бы забыть те французские поля.

В тысяча девятьсот семнадцатом году он служил военным санитаром в 31-ой запасной дивизии уже пять месяцев. В тот день выдалось краткое затишье после артобстрелов французов. Доктору, тогда молодому студенту, и еще девяти сослуживцам было поручено вынести раненых из одного разрушенного окопа. Это был полдень двадцать третьего октября, на редкость тихий. Ничейная земля была изуродована остатками тел, воронками от снарядов и колючей проволокой. Ядовитый газ к тому времени успел рассеяться, и сначала один человек, потом двое, а после и все санитары сняли противогазы, в которых они успели вспотеть.

В том, что осталось от окопа, они нашли не так много раненых. В основном это были люди с легкими контузиями, но одному солдату осколок снаряда повредил руку, а другой остался в живых, несмотря на оторванную ногу. Из-под земли и обломков дерева команда вытащила около двадцати человек — часть из них к тому времени смогла немного откопаться, остальные были раздавлены или задохнулись. Артиллерия французов еще не начинала обстрел, а потому санитары больше возились с ранеными, нежели прислушивались к подозрительным звукам. Противогазы небрежно кинули в кучу на одну из досок.

Он закончил перевязывать одного солдата, когда услышал знакомый свист снаряда. На землю упал машинально, притянув к себе раненого. Тот заворчал, что ему отдавили руку и несколько раз пихнулся, прежде чем приподняться. Удара никто не услышал. Прошла секунда, две, затем минута. Ни санитары, ни солдаты не знали, далеко ли упал снаряд и когда он разорвется. Настала гнетущая тишина. Потом кто-то крикнул. Он так и не вспомнил, кто: может, Вальтер, а может Вилли.

— Газы!

Он поднял голову и увидел, как на них быстро движется белое облако. Вновь послышался свист: мины с хлором падали недалеко от разрушенного окопа, и за секунды горизонт исчез в густом облаке. Кто-то начал кашлять, один завопил: «Где, dumkopf, противогазы?» Он вскочил на ноги, подхватил напуганного раненого и побежал к доске, на которой остались противогазы. Солдат попробовал убежать, но он несильно пнул его по здоровой ноге. Раненый едва не упал, всхлипнул и зарыдал, бормоча что-то про свою молодость.

На доске противогазов не было. Кто-то в панике раскидал их. Облако хлора накрыло их, обжигая глаза и легкие. Он упал на колени, кинул на землю раненого и начал искать на ощупь противогаз. Глаза горели, дышать с каждым разом становилось тяжелей. Кто-то рядом закашлял, чей-то силуэт мешком рухнул на землю. Наконец, он нащупал пальцами спасительную резину и пополз туда, где оставил раненого. Солдат скорчился на земле, завернулся в остатки шинели, пытаясь хоть так спасти легкие. Он быстро натянул раненому на лицо противогаз. Нужно было уходить.

Он брёл куда-то влево, спотыкаясь, как пьяный. Раненый буквально впился в плечо, неровно дыша в противогаз. В глазах начало темнеть. Кажется, его один раз вырвало, он пошатнулся, кто-то поддержал его. Еще десяток шагов, снова рвота, в ноздри врывается чистый воздух. Снова приступ рвоты, несколько неверных шагов, и он летит куда-то вниз, в черноту.

Доктор так и не дошел до кабинета: в бреду кошмара он вернулся в операционную. Внешне испуг никак не проявился — лицо оставалось всё таким же спокойным. Но эти минуты вернули его в семнадцатый год, на поля Ла-Мальмезона.

Очнулся он среди военнопленных во французском госпитале. Через какое-то время к нему вернулось зрение, еще через несколько месяцев он оправился от газовой атаки. Почти. Все его эмоции как будто пропали, отключились, не дав ему сойти с ума. Врачи возились с ним до конца войны, пока не признали его вменяемым. Тайна повреждённых эмоциональных реакций долго интриговала докторов, пока они не объявили юноше, что это может быть последствием "снарядного шока", которое практически нельзя излечить. Ему был неинтересен этот вердикт, да и к компетенции «врачевателей душ» он относился скептически.

В людях он разочаровался. Найдя брата в нищей Германии, он понял, как Мировая война изменила их. Она обнажила перед братьями изнанку человечества, каким оно может быть порочным, сгнившим насквозь, лукавым и жестоким. Это не была ненависть, скорей равнодушие. Война показала, что человек ничуть не важней лошади, игуанодона, секвойи или дронта. Одна оборванная жизнь не вызовет конец света.

Из статьи «Русский Франкенштейн в эмиграции», Симплициссимус, Vol. 3, № 14 (03.05.1928 г.)

Die Russen sind ein braves Volk, und ich will sie gern achten und lieben; aber seit dem Falle Warschaus, der letzten Schutzmauer, die uns von ihnen getrennt, sind sie unseren Herzen so nahe gerückt, daß mir angst wird.

- Heinrich Heine¹.

…Средневековье, эпоха мрака и упадка знаний, известно историями о драконах, философском камне и панацее. Век Просвещения, казалось, искоренил из людских умов эти наивные побасенки, достойные существовать лишь в детских сказках.

…Прошло почти десять лет с последнего дня Мировой войны – времени невообразимой человеческой дикости и варварства. И вот по Европе колесит безумец из русских степей, про которого нельзя сказать, шарлатан ли он или же Франкенштейн двадцатого века.

…Кого же ожидает увидеть публика, не знакомая со многими тайнами медицины и биологии? Наверняка, нового Сеченова или Мечникова. Но на этом ярмарочном балагане перед ними предстаёт русский аналог Николы Теслы: столь же наивный, сколь ненормальный. …Нельзя поручиться, что он не опаивает своих кошечек и крыс лауданумом, чтобы создать эффект «заражённого».

…Так стоит ли идти на выступления герра Боровского? Во всяком случае, это неплохой вариант, если у вас не хватает денег на театр или цирк. Там может вволю посмеяться и почтенный профессор и маленький ребёнок — так смешон и комичен этот русский Франкенштейн: такой же древний и ненужный, как и его хваленые бактерии. Право же, стоит пожалеть беднягу и устроить ему бесплатный отдых в Баден-Бадене — его мозги сказали бы «спасибо».

Клаус фон цу Кревинкель²

Мариус не мог похвастаться тем, что хорошо знал русский язык. Служба в военном госпитале дала ему неплохой словарный запас, позволявший спросить военнопленного о самочувствии.

Судя по тону, герр Боровский не намеревался кого-либо принимать. Отрывистые, лающие слова вводили Мариуса в беспокойство. Ему было неловко разговаривать с рассерженным человеком, который забаррикадировался в комнатушке, как в крепости. «Точно в гримерке примадонны», - почему-то подумал доктор.

Мариус бросил взгляд на брата. Все такой же невозмутимый, он стоял, прислонившись к стене, сложив по обыкновению руки на груди. Куда он смотрел? Явно не на напуганного и смущенного слугу. И не на исцарапанную дверь, за которой мечет громы и молнии русский Франкенштейн. Стыдно, но Мариус никогда не мог сказать, о чем думает младший брат.

— Он велел никого не принимать, — почти заикался слуга по имени Захар. — Господин Боровский никого не хочет видеть, особенно журналистов.

Неожиданно за дверью замолчали. Мариус решил взять быка за рога:

— Прошу Вас, — доктор старался говорить спокойно и уверенно, — повторите герру Боровскому: мы не журналисты. Мы хотим поговорить с Мирославом Сергеевичем на равных, как коллеги, — Мариус удивился себе, как он смог так легко выговорить труднопроизносимые имя и отчество.

Поколебавшись, Захар вновь постучал и что-то произнес. Послышался шорох, как будто что-то передвинули по полу, и дверь приоткрылась. Голос что-то спросил слугу, и тот не без робости начал отвечать ему. Судя по тону, Боровский успокоился и перестал перебивать слугу. Несколько раз упоминались имена братьев, Захар стал говорить смелее, даже начал убеждать доктора. Дверь распахнулась, и слуга произнес братьям:

— Входите.

Гримерка, которую эмигрант арендовал у театра, была маленькой, почти целиком забитой ярко размалеванным хламом, который постарались запихнуть в углы. Сам русский вжался в кресло. Захар не без ловкости расставил стулья, ученый жестом пригласил братьев присесть.

— Значит, — говорил Боровский басом, плохо произнося некоторые звуки, — вы не писаки из газетенок. И не любопытные, которые решили поглядеть на медведя в халате, — он насмешливо качнул лохматой головой. — Так кто же вы? И чего от меня хотите?

— Ну, мы с братом — хирурги, — дипломатично начал Мариус, — и нас, как людей, тесно связанных с биологией человека, заинтересовали некоторые ваши высказывания. Для научного мира они довольно, хм, спорны. Для медицины особенно…

— Надеюсь, вы не спросите меня, что же я даю своим крысам и кошкам, чтобы превратить их в "зараженных"? — не без раздражения поинтересовался Боровский.

— Нет, отнюдь, мы в верим в Вашу честность, — попробовал успокоить его Мариус. — Не поймите нас с братом неправильно, но нас несколько смутило — и заинтересовало — Ваше высказывание, что этот древний микроорганизм способен кардинально повлиять на человека. Вы сами-то пробовали проделать подобное? В малых масштабах?

— Герр Боровский, успокойтесь, — подал голос младший брат вставшему было русскому, — наука требует жертв, любых. Это аксиома. Мы не полицейские и не арестуем Вас за опыты или ошибки. Наоборот, они – лучшая база для будущих исследованиях.

Боровский недоверчиво поглядел на братьев, не зная: выставить их за дверь или рассказать о своих изысканиях. Сдавшись, он повалился в кресло и ненадолго замолчал.

— Да, — наконец ответил русский, — я уверен. Да, я проводил несколько экспериментов над людьми; крысы, кошки, собаки — все это лишь блуждание вокруг да около. Конечно, брал я не каждого: с десяток бродяг, пять неизлечимо больных да пара военнопленных.

— И вы что-то установили? — Мариус подался вперед от нетерпения.

— Не так уж и много, — с сожалением произнес Боровский, — платила Антанта скупо, а большевики не дали ничего толком закончить.

— Но результаты есть. Публика, конечно, не хочет этого слышать, но я повторю еще раз. Эта древняя чума, оставленная без должного надзора, превратится в новое Великое поветрие, но на этот раз не в одной только Европе и Ближнем Востоке — во всем мире. То, что тысячелетия назад от нее пострадала лишь одна уральская культура — чудо, пускай это слово не очень и любят доктора и академики всяческих наук, — при этих словах Боровский сардонически усмехнулся.

— Представьте, как эта угроза изменяет жизнь человечества, его привычное течение. Все боятся смерти, никто не хочет погибать от рук врага-невидимки, а потому, при таком биологическом оружии, государства откажутся от войн быстрее, чем это пытается сделать Лига Наций.

— Так почему же вы все еще здесь? — парировал младший брат. — Могли бы работать на Англию или Америку, а не развлекать публику на цирковых выступлениях.

Мариус напрягся. Не было ясно, иронизирует ли его брат или же наивно интересуется, но вспыльчивый русский мог осатанеть от любого неосторожного слова. Тот неожиданно ответил:

— Военные с политиками сочли меня сумасшедшим утопистом — а потому деньги давать мне перестали. Те коллеги, которые бежали со мной из России, вскоре или покинули меня, назвав сумасшедшим, или наложили на себя руки, не вынеся нищеты. Практически все бумаги, в которых записывались исследования, у меня, — Боровский неожиданно оживился. Говорить он начал быстро. — Человечество не может само себя ограничить, так пусть же их, проклятье, остановит болезнь! Я устал быть шутом для толпы — мне нужна лаборатория, нужен хотя бы один неравнодушный! Я б душу дьяволу продал, если бы он дал мне хоть что-то в помощь!

Русский устало откинулся в кресло. Захар тут же поднос ему стакан воды, который русский залпом выпил.

Младший брат спокойно выслушал тираду ученого, Мариус же начал теребить свои усы.

— Может, вы не согласны со мной? — устало подал голос Боровский. — Только не молчите. Скажите, что Мирослав Сергеевич сбрендил от науки, и уходите.

— Вы были на войне? — спросил младший брат. Нельзя было угадать, о чем он думает или что чувствует. Даже голос не изменил ни одной интонации.

— Да, — отозвался русский. – Галиция, Нарочь, Мэрэшти³. А вам-то что?

— Мне интересно, какой опыт Вы вынесли оттуда?

— Скажу вкратце, — проговорил Боровский, — симпатий к человечеству не вынес. И что?

Мариус понял, к чему клонит брат.

— То же можно сказать и про нас, — сказал он. — Может, ваши планы и утопичны, но они, по крайней мере, многообещающи. По-моему, преступно губить всю работу, на которую было отдано так много.

Голос русского оживился, но спросил он с недоверием:

— И вы… Вы мне поможете? Правда?!

— Ну, у нас есть средства. Немного конечно, но думаю, на них можно будет построить небольшую лабораторию, купить необходимое оборудование — все, что Вам нужно.

— И вы мне поможете? — отчаяние русского сменилось радостью. — Я… Я даже не знаю, как Вас отблагодарить. Простите, — он мотнул головой, — но у меня плохая память на имена…

— Понимаю, — смог выдохнуть из себя Мариус. — Мариус Манн, к вашим услугам.

— А вас зовут… — обратился Боровский к младшему брату.

Из статьи «Коммунистическая шваль покушается на науку», Der Angriff, Vol. 1, № 9 (16. 02. 1929 г.)

Вчера, в одиннадцать часов вечера, после оперы «Макбет» в холле Берлинской государственной оперы был убит русский учёный в эмиграции, Мирослав Боровский. Он бежал из своей страны, превратившейся в цитадель жидо-большевистского террора. <…> Увы, но у красных есть свои агенты, готовые искоренить любого борца с преступной системой.

Елена Пильзер — вот имя убийцы. Девушка из семьи достойных людей, получившая хорошее образование, она могла рассчитывать на счастливую судьбу. Лживые книги, дурная компания, в которой каждый второй или коммунист-террорист, или подонок-семит, — вот, что толкнуло бедную Елену в объятия зла.

…Нам, униженным, но несломленным немцам, остаётся уповать на справедливость и милосердие нашего суда. <…> Никогда не поздно наставить блудного сына на путь истинный. А потому мы надеемся, что несчастной Елене назначат такое наказание, которое поможет ей осознать ошибки и покаяться перед Богом в своём преступлении.

Dr. G⁴

— Куда ты? — младший брат уже замотал шею шарфом и потянулся к тренчу. — Зедербаум просил вскрыть девятого — ему нужно изучить изменения в структуре…

— Никуда ты сегодня не поедешь, — Мариус отпил кофе, — лучше сядь за стол. Я звонил Зедербауму, вскроешь для него в понедельник, — добавил он, заметив, что брат молча стоит в дверях.

Он сел за стол не без колебаний. Если Мариус упорствует, разговор предстоит очень серьёзный. Он присел на краешек стула.

— Что-нибудь о Боровском?

— Ничего нового, братец, — Мариус покачал головой. — Полиция молчит, и, думаю, скоро забудет про это дело. О девушке, понятно, ничего не рассказали, да и сам я знаю не много: молодая, из не бедной, но и не из состоятельной семьи. Газеты, конечно, врут на каждом пятом слове, так что составить ясную картину нельзя. Нет, убийство герра Боровского так и не прояснится.

— Денежные дела? — брат приподнял бровь. — Ты же знаешь, что я в этих делах беспомощен.

— Всё куда серьезнее, — Мариус небрежно кинул газету на стол. — В худшем случае, нам придется закрыть клинику.

— Предлагаешь сдаться на середине? — ему показалось, или в голосе младшего брата появились ледяные нотки?

— Год, — понизил он голос. — Мы потратили год на то, чтобы помочь единомышленнику, чтобы изменить человечество раз и навсегда. У нас уже были успехи, осталась пара усилий. Еще год или два, Майюс. Что может нам помешать?

— Наши средства, — Мариус давно знал, что злиться на младшего брата бессмысленно: жизнь вне медицины, особенно финансовая, была для него тайной в загадке.

— Помнишь, — начал доктор, — отец провел пять лет в Америке, разбираясь с делами компании нашего дяди? Тот оставил на нас не больше десяти акций. Конечно, деньги с них купаться в золоте не давали. Но жили мы, если помнишь, безбедно.

— Сейчас, конечно, от них остались крохи. Понимаешь, почему? Их поглотило наше предприятие с Боровским. Отстроить разрушенную казарму, нанять хотя бы неподкупный персонал, содержать пациентов в здоровом состоянии…

— Почему ты раньше об этом не подумал? — голос младшего брата стал еще суше.

— Может, я и разбираюсь в деньгах, но не умею предсказывать американский кризис, — отрезал Мариус.

Повисла напряженная тишина. Брат пригладил волосы ладонью.

— Это не всё, так?

— Угадал, дружище. Помнишь, — Мариус налил кофе в чашку брата, — мы недели две назад предстали перед военным министром? Мы ему еще показали заспиртованные образцы от последней операции.

— Да, — к чашке брат не притронулся, — помню. Как его звали? Шиллер? Я плохо знаю политиков.

— Грёнер, — напомнил Мариус. — Сегодня от него пришло письмо.

— Вот как? — в голосе брата послышалось что-то, похожее на интерес. — Он нами разочарован, надо полагать.

— Наоборот, обещает замолвить за нас словечко перед рейхспрезидентом. Можешь прочесть, если захочешь — там много сочувствия, много красивых слов, но нужное там есть.

— И что ты думаешь?

На миг Мариус уронил голову на руку, затем откинулся на спинку стула.

— Я волнуюсь, брат, — произнес он. — Для такого изгоя от медицины, как я, очень лестно, когда на тебя обращает внимание государство. И в то же время мне страшно. Страшно, что за каждым нашим шагом будут следить. Страшно, что дело нашей жизни превратится в исполнение прихотей капризных властей.

— Да, это можно перетерпеть, — Мариус поднял палец. — Но наши эксперименты. Вряд ли люди когда-нибудь их одобрят и скажут: "Да, жестокие жертвы, но во имя какой цели!". Мы, по сути, преступники. И власть будет постоянно пугать нас: разоблачение за ослушание. И в каком виде мы предстанем перед людьми! Ты готов на такое?

— У нас есть иные варианты, Майюс? — серьезно спросил брат.

Мариус вздохнул и втянул голову в плечи. 

Из записи беседы П. фон Гинденбурга, В. Грёнера и Г. Мюллера (192█ г.)

П. фон Гинденбург⁵: Итак, вы присутствовали на демонстрации этого… как его зовут?

В. Грёнер⁶: Мирослав Сергеевич Боровский, учёный-микробиолог.

П. фон Гинденбург: Бо-ров… Тяжело выговорить… И что же? Каково ваше мнение? Вы уверены, что наше покровительство делу покойного эмигранта и его сотрудников-хирургов усилит военный потенциал Германии?

Г. Мюллер⁷: Позволит ли герр рейхспрезидент вмешаться?

П. фон Гинденбург: Конечно.

Г. Мюллер: Герр Грёнер, финансы Германии отнюдь не бесконечны, особенно сейчас. Можем ли мы спонсировать людей, которые могут обмануть нас и опозорить на весь мир? Помните этого прохвоста Мэтьюза — редкостный шантажист! А этот итальянец Уливи с его «F-лучами». Вы думаете, что этот русский и полубезумные братья Манн не оставят нас в дураках? И потом [ИНФОРМАЦИЯ УДАЛЕНА, 11:32 — 14:48].

В. Грёнер: Опыты можно, конечно, назвать незаконными и бесчеловечными, но, при определённой помощи, я уверен, результаты будут превосходить все наши чаяния. Естественно, наивно полагать, что через неделю нам на стол положат готовое биологическое оружие. Я спрашивал у господина Боровского о возможных сроках окончания разработок. Он ответил, что при нынешних темпах работы будут завершены не раньше 19██.

П. фон Гинденбург: И после этого они хотят нашей поддержки?

В. Грёнер: Герр рейхспрезидент, осмелюсь напомнить Вам, что изучение данного микроорганизма осуществляется на деньги самих исследователей. Если правительство Германии не протянет руку помощи, мы рискуем потерять талантливых и, несомненно, полезных государству людей.

Г. Мюллер: А что же насчёт мировой общественности? Если об этих экспериментах прознает какой-нибудь охочий до славы журналист, то Германию можно считать пожизненно заклеймённой. На нас будут смотреть как на новых людоедов.

В. Грёнер: Я готов взять на себя ответственность по обеспечению должной секретности, герр рейхсканцлер.

[ИНФОРМАЦИЯ УДАЛЕНА, 16:27 — 28:03]

Г. Мюллер: А как быть с поставкой материала?

В. Грёнер: Предлагаю передавать им политических заключённых, каких-нибудь мелких агитаторов и смутьянов — нам определённо не нужен скандал, если внезапно пропадёт кто-нибудь вроде этого… Димитрова или Тельмана. Конечно, не стоит забывать о приговорённых к смертной казни или к пожизненному заключению. И, кроме того, если мы…

[ДАЛЬНЕЙШАЯ ЗАПИСЬ НЕДОСТУПНА. ПОДТВЕРДИТЕ ФОРМУ ДОПУСКА]