1.
Каждое утро, щуря глаза, пастух покидал свою кровать. Впрочем, это нельзя было назвать кроватью. Он спал на старом и заплесневелом матрасе, накрытом лоскутом ткани. Его ветхая хижина была на грани разрушения. В ней не было ни водопровода, ни электричества. Он предпочитал темноту подобным благам цивилизации.
Он умывался ледяной водой из колодца. Он переодевался в другой наряд, такой же грязный и пошарпанный, как и предыдущий. Он брал свой пастуший посох и шёл убирать загоны, наполнять корыта, кормить овец. Он пас животных на близких к небу холмах. Он остерегался волков, хотя в этом больше не было нужды. Просто ему казалось, что именно так пастух и должен поступать.
Вечерами его можно было найти у огня. Пламя согревало его, плясало странным, но живым узором. Стены комнаты уставляли полки, тесно забитые старыми книгами, которые он перечитывал снова и снова. Книги утешали его. Миры, вложенные друг в друга, манили его туда, за страницы.
Каждый вечер в десять он уже ложился спать, готовясь снова встретить рассвет. В холодные времена воздух становился леденящим, но работа держала его в форме. Только после стрижки животных, убоя или в сезон сбора молока он спускался в поселение. Он говорил исключительно по делу. Иногда он покупал новых овец или книги, но никогда не поднимал своего взора. Глаза в пол, прямо как отец учил.
Он поднимал взгляд на ночное небо и видел перекатывающиеся звезды, интересуясь, какие из них на самом деле настоящие.
Конечно, он был пастухом не всегда, это почти само собой разумеется.
Когда-то он был акулой финансов, на кону стояли огромные деньги, он играл на азарте и извлекал прибыль. Он был солдатом Имперской армии, наказывая еретиков на бесчисленных имперских мирах, веря в нечто большее, чем он сам. Он открыл маленькую цветочную лавку в Кенсингтоне. Он был сотрудником Фонда, бойцом Длань Змеи, Повстанцем Хаоса, мужем, женой, любовником, отцом, матерью.
Воспоминания пролетали в его голове, словно полузабытый фильм. Столько веков он терпел обстрел чувств. Неоновые лозунги, вопящие на небесах, твердили ему: его прошлое сформировало нынешний мир. И он ненавидел этот свет. Он был в шкуре множества совершенно разных людей, со счёта которых он сбился , но их объединяло одно: все они, на всю катушку, раскручивали земную ось.
Он потратил свои последние деньги на "вечное" тело от Новопрометея, гектар земли и пару овец. Он простился и ускользнул. Теперь солнцу можно было улыбаться очами, не боясь их лишится. Ранам - смеяться над болью, они затянутся без следа. Оставалось лишь трепетать в ночи, укрывая память мраком.
Столько личностей он сменил. Неведомо, сколь долго протянет в этой, но другой и не желает. Он просто молит тишины от небес, только ясного неба.
Одной ночью, небо было невинно. Никаких рекламных объявлений и пропаганды. Обычно, такое происходит раз или два в месяц. Хороший рекламодатель знает: чрезмерная навязчивость губит эффект.
Он жаждал тьмы, но теперь он не могу уснуть. Одеяло словно зубами впивалось в кожу, отчего он комкал одеяло в попытке найти хоть подобие покоя. Он вспоминал войну, любовь, коллег. Он открыл глаза, он всё ещё не спал.
Он услышал смех.
Хотя хохот был далёк, владения были не малы, и кто-то точно был на его земле, высоко в лесу. Он не знал, что и думать. Должно быть… как минимум несколько десятилетий прошло с тех пор, как кто-то смог осмелится на такую дерзость. Наверняка сейчас это были просто пьяные детишки или старики, упивающиеся украденной молодостью. В прошлый раз он прогнал их дробью. Конечно, убить он их не мог, но вот заставить попрыгать – запросто.
Только вот дробовика у него больше не было. Он потерял его ещё весной двадцать девятого. Простонав, он поднялся и пошатываясь вышел наружу. Ветер пробирал до костей, а луна гоняла облака, словно разыгрывая классическую пасторальную сцену. Именно ради подобных картин он когда-то и перебрался сюда.
Смех доносился с севера. Он видел как там плясал огонь, яркий и дерзкий. Он шёл медленно, его ноги словно сопротивлялись. Страх затаился в его груди. Зрелище, что ожидало впереди, тревожило душу. Тело его оставалось юным и крепким, но ум, подобно мудрецу, постигал суть вещей с болезненной ясностью.
Каждый шаг отзывался грохотом в тишине леса: хруст ломающихся веток, шуршание листьев и крики всполошенных птиц. Прятаться он не пытался и не хотел. Почему они не оставят его в покое? Эти голоса, этот огонь, пожирающий деревья… Это его земля, и чёрт возьми, ему не нужно прятаться.
Он вышел на огромную поляну. Костер, словно огненное божество, возносился к небу, колебля воздух своим пылким дыханием. Вокруг него вихрились люди, их смех звенел с невыносимой для него жизнерадостностью, их яркие одеяния слепили его глаза.
Попытка незаметно приблизиться оказалась тщетной: поскользнувшись, он рухнул прямо в самую гущу веселья. Мужчина, которого он в жизни не видал, ловко всунул ему в руку кружку, а в следующее мгновение два здоровенных пьянчуги уже вцепились в него, увлекая в пляс. Круги, круги, круги, вокруг костра, сложенного из рябины, бука и дуба. Он смеялся, пил, не понимая, почему смеётся и пьёт.
"Что это?" спросил он широко улыбающуюся девушку. Она была молода и привлекательна.
- Костяной Огонь! Ы не наешь Котяого Огня?
Он покачал головой. Он увидел, как люди бросают в огонь что-то белое.
— Откуда у вас кости? Таких сейчас нигде не найти.
Она насмешливо на него взглянула.
— Стланный ты какой. Ну зе, двай тансевать!
Кости падают в огонь, за годом год отгоняя зло. Он кружится в танце, внимает песне флейты, пьет и радуется, а пламя вздымается все выше, во славу нового года. Бледны их лица, щербатые зубы сверкают в ночи. Истинно человеческие тела, не подделка, не обман; тела божьи, тела полей и диких зверей.
Он болтал об овцах, о стаде и пастухах, а мужики кивали, поддакивая "ага, ага", подливая ему горького эля. Женщины смеялись, бросали кости в огонь, топали ногами и сплетались руками. Они говорили о суровых зимах и о Конце Смерти, который для каждого значил что-то своё, но выливалось в единый шум.
Он поцеловал ее, она улыбнулась, рассмеялась и вручила ему деревянный крест. Заснув на рыхлой земле, он любовался звёздами, разглядывая созвездия. Охотник и Змея. Скорпион и скверный фол. Она прошептала ему что-то на ухо, и всё утихло.
Он очнулся на насыпи, первые лучи рассвета пробивались сквозь кроны деревьев. Он застонал, схватившись за голову. Ни костра, ни пепла, ничего. Ни единой души вокруг. Девушки не было, все исчезли. Неужели это был сон?
Он запустил руку в карман и нащупал деревяшку. Тепло шерстяного плаща окутывало плечи. Всё же это было взаправду.
Он поднял свои вялые ноги и побрел домой. Листья шелестели. Других звуков не было, да и света едва хватало. Ворон проводил его взглядом, склоняя голову в четком ритме.
Он держал в руках книгу, небрежно запакованную в тонкую фольгу. Печатные экземпляры книг давно стали редкостью, а этой уже, наверное, века два. Он с трепетом раскрыл ее, наблюдая, как из переплета, словно костяшки домино, посыпались кусочки засохшего клея, падающие на пол с тихим стуком.
Его глаза, сияли ярким блеском, как десятилетиями назад. Разум, разгонялся с каждой страницей, пульсируя сильнее, глубже, громче - рокоча от понимания, вечно остающегося неугасимым. Это был свет человека, прошедшего сквозь старость и вышедшего молодым, готовым вновь поддаться очарованию старчества.
В Средние века сельчане часто устраивали весенние и летние фестивали носящие название «Костры Костей». Люди бросали кости в огонь, чтобы отпугнуть духов. Как и многие другие фестивали, это было захватывающее событие, на котором часто можно было увидеть разнообразные одеяния, спиртное и обильные угощения, как материальные, так и духовные…
Он захлопнул книгу. Его разум пылал.
Это пламя никогда не гасло. Седая трава и низкие облака могли приглушить огонь на время, но не заставить уйти. Там, вовне, существовал мир людей, грязи и мерзости, крови и боли, где жизнь распускала свои зелёные побеги в каждом мирском уголке. Нескончаемая суета, никогда не повторяющаяся, слово, сотканное этим хрупким миром.
Не понимая, почему прошлое предстало перед ним, он чувствовал, как оно тянуло вперед, приводя конечности в движение. Он пошел. Его плечи расправились, а взгляд устремился на неоновые лозунги и искусственные луны. Сапоги топтали траву, снова готовясь вернутся в потрясающий мир. Сначала один город, потом два, потом тысяча, и вот уже целая история путешествий, света, жизни, таящаяся в кривой!
2.
И так он вернулся в мир. Мир принял его, также как и прежде. Он начал с нуля, но теперь он имел в своем распоряжении все мыслимое время. Он стал глашатаем перемен, реформатором. С вершин величественных статуй он сотрясал разумы людей и небеса горячими речами, которым вечность его юности придавала особую значимость. Менялись законы, справедливость торжествовала, а ветер уносил его листовки, пока он парил и смеялся.
Старость вновь настигла его, но не телесно, а душевно. Он упрямо отвергал новые идеи, на которые настаивали другие, упорно веря в правильность своего пути. И хотя он никогда бы в этом не признался, он цеплялся за прежнее положение и статус. Оказавшись на вершине колоссального здания, он посмотрел вниз на букашечьи дорожки, на сеть линий и перекрещивающихся решеток. Он видел в них паразитов, грибок, пожирающий мёртвую плоть металлических деревьев.
Он допил остатки виски. Он сбросил своё пальто, затем пиджак и аккуратно сложил их на кресло. Он приложил свою ладонь к окну и быстрым рывком разбил его. Ворвавшийся ветер завыл в его ушах, он сложил руки на груди и выпрыгнул.
Они месяцами собирали его по частям после падения. Лишь лучшее для великого. Лица перед горящими экранами и лёгкий шок подаренный миром без смерти - вот что он помнил. Вот что он видел, пока портной день за днём шил его новую плоть.
Он снова на ферме. Когда вокруг его владений разрослись величественные высотки, прежнюю чарующую атмосферу как рукой сняло, но на юридическом уровне, клочок леса и пастбища всё ещё принадлежали ему, так они остались нетронутыми. Хотя небоскрёбы всё сильнее впивались в облака, тут ещё осталось место для его овец.
Ушли десятилетия, чтобы оставить прошлое забытым. Он наблюдал за меморандумами, страданиями, трогающими душу речами его прошлого "Я". 20 часов в день и шесть дней в неделю, они гремели в небесах сотрясая покой. Теперь даже его прошлое имя всё старалось покинуть его память. Хотя, это не имеет значение. History was too vast to be remembered.
Most nights he spent shivering, until suddenly he didn't any more. The shadows of the buildings grew more and more profound. The skies began to cry out now, great monuments of flashing sound. Tyrants of the sordid space, begging, pleading for more hands on the line, more men for the Empire, more workers for the colonies.
He took his pillow and shoved it around his ears. He would read a book, trying to absorb himself in another place and time, but the hands of the stars reached into his room and held his skull like a vice. He screamed, he sobbed, and the residents of the tall buildings wondered who was in such pain. They never thought to look below.
Then, one night, it happened again. A fire-light from the trees. He rose again, almost weeping. He needed this. It was so cold here. He needed them all. He stumbled, half-awake and half-laughing, out of his house and into the night.
Lives flashed in a fevered montage. In one iteration, he was a vagabond of the stars, a hermit who travelled from planet to planet telling stories that seared the mind. In another, he was a great captain of merchant vessels, renowned for both honesty and bravery. He was a writer of histories and a scientist who solved the mystery of the Michaels Continuum. He was a good man and a wicked woman, a silent workhorse and a terrible snake.
He had traversed the oceans of Sirius IV, that failed experiment in terraforming. He would look deep into the ocean, into the crabs and bustle and farms of endless kelp, and see in that complexity a kind of banal, monolithic slate.
This time, he had been a sky-sailor on the Engorged Line, that fire-born region of space that circled the galaxy's black hole. He and others would descend into it, sharding harpoons and light cannon at the ready, experiencing the unreality that lay beyond and raiding it for strange treasures. He had seen a woman in there, staring up, mouthing wordless and unforgettable sounds of distress.
And now, as he did every time, he had returned to his farm. The millenia had reclaimed the buildings around it; no towns, no villages any more. Earth was one small cog in an empire of trillions, and only the rustic and nostalgic lived there any more- a haven for the Once-Dead, that tiny minority of seven or eight billion who were born before eternity.
It could be a decade. It could be centuries. But every time he'd see a lick of fire, and find them in the forest, and return to the world. The bonfires would be lit high and they would dance in strange circles. He didn't know and couldn't tell if they were the same people each time. Nobody else had ever saw them, or mentioned them. It was just one of those things, he supposed.
He sat on the bank and looked out at the rising dawn. The revellers were all lying, exhausted, or drinking ale and mead. They talked of the harvest to come, of the Earl's wife, of the sheriff's men. He wondered a while at this speech. He wondered if it was really the speech of the past, or if it was just a construct, a fantasy.
Why did he come here? The cycles of his life continued unabated. Every time he tried to resist, one way or another, he seemed to just make it happen. The bustle of the worlds didn't seem so uniform any more, but it seems more oppressive. But he'd thought that, and its opposite, many times.
No. He knew why he came here. He came here when he'd been cold and shivering, when he'd been rejected or spurned or disillusioned with reality. He came here because the man he'd been the last cycle, the woman he'd been before that, every version of himself since the start had been somebody else.
He came here to die. Because of the things they all felt, behind the eyes, and never talked about.
The fires went out. The revellers disappeared. He stood up, sighed, and looked into the sun. It was time to dance again.