Издалека, будто через толщу воды, до неё снова доносились голоса. Отзвуки разговора.

Отрешённо, как через плотное одеяло, она чувствовала давление — что-то стягивало шею, живот, бёдра, голени, и руки. Точнее, руку — свою правую она почему-то не чувствовала совсем. Она попыталась повернуть голову, открыть глаза, но не получилось. Тело слишком слабое, слишком уставшее, слишком сонное.

Раздался звон, будто метал о камень. Что-то тёплое легло ей на лицо, накрыв глаза, какая-то посуда коснулась губ, холодная жидкость ополоснула рот, и вскоре она вновь провалилась в беспамятство.

— Вот ты… бездарь. Ничего хорошего я от тебя не дождался, столько сил на тебя потратил, а вырос…

Кашель. Нехороший, тяжёлый, гораздо сильнее и громче, чем голос старика. Он не говорил, а шептал, почти не двигая губами.

— Я столько крови на место под солнцем потратил, а ты… вот сдохнешь, как я, и всё проком! Нет у тебя сыновей, гад, и внуков своих не будет, дочерей в жёны уведут, и всё… место при дворце, земля, это всё…

— Отец, послушай, у меня…

— Умолкни! — он стукнул кулаком по деревянному краю кровати, слишком слабо и тихо, не так грозно, как ему хотелось. Туго обтянутое сухой кожей лицо, ранее почти неподвижное, исказила злоба. — Я тебе приказываю как коретер, не смей меня прерывать, паршивец. Я пока ещё живой. Я пока живой. И вы, вы все, жена твоя поганая, и выблядки твои, на моей земле… я пока… земле…

Схватившись напряжёнными пальцами за покрывало, он уже ничего не говорил, только прерывисто дышал. В полутьме комнаты, рядом с его ложем стояло пять человек. Первой решила уйти невестка, бросив, уже не боясь наказания, последний презрительный взгляд; за ней нерешительно последовала младшая внучка. Старшая ушла парой минут позже, с тихим вздохом и словами «надо постирать вещи». Кудрявый сын старика покинул комнату, напоследок махнув рукой, когда прекратилось и дыхание.

Осталась только одна фигура: низкая, бледнокожая, с копной встрёпанных тёмных волос и одетая лишь в льяную юбку. Осторожно подойдя к одру, она дрожащей рукой положила на глаза покойника по одному круглому, плоскому камешку, и тут же выбежала следом.

***

Хор грубых мужских голосов и почти неразличимые на их фоне треск повозок, шебуршание мешков. Привычные запахи, от пота до сухой пшеницы, и множество незнакомых, сладких ягодных ароматов. А краски — если даже здесь стены разукрашены синим и оранжевым идущих по морю кораблей и белым и жёлтым скачущих через быков юношей, то как красиво должно быть в самом дворце, где восседают ванакт и его свита? Пугающая, но манящая какофония звуков, запахов и цветов.

— Хорошо, дай сверить ещё раз… — мягко заговорил кто-то, заслоняемый спиной стоящего впереди человека, — ячменной и пшеничной муки по три великих меры и семь больших, инжира всего четыре меньших мер. Четыре бычьих шкуры. Кубки и чаши по личному заказу жрицы, их сколько, напомни? Шесть. Ага. Свободен. Следующий?

Настала их очередь.

Перед ними на полу, за столиком из резного дерева, сидел немолодой мужчина в красном хитоне, закутанный ещё в синеватый плащ, обшитый бахромой. Слева от него была доска с полусырыми глиняными табличками — не поднимая на гостей глаз, он взял одну из них, чистую, и занёс деревянный стилус.

— Кто?

— Здоровья вам, господин. Коретер селения Ифос, Клеононн, сын Эрутра.

— Слышал о нём, мир его тени. О тебе вроде бы тоже, ты на должности сколько лет?

— Два лета всего.

— Ага, запомню тебя. Ну, что Ифос привёз в этом сезоне?

И отец заговорил. Сколько-то мер овечьей шерсти, сколько-то ячменя — она особо не вслушивалась, потому что не понимала, и вместо этого просто смотрела на него снизу вверх, держась немного позади и схватившись рукой за край его килта. Отец был очень высоким, по сравнению не только с ней, но и со всеми вокруг, и светлокожим, тоже посветлее остальных. Лицо его едва ли не терялось за чёрными кудрями, в них же утопала его широкая грудь. Говорил он мощным голосом уроженца западных гор.

Когда он закончил, чиновник нахмурился.

— Я смотрел записи за прошлый год, тут меньше, чем в прошлый сбор. Я такие вещи не забываю.

Отец беспомощно развёл руками.

— Прошу простить. Везде же выдался трудный год, ужасная засуха, а у нас людей и так мало, ещё и земля сами знаете какая. Разве то, сколько мы привезли шерсти и мяса, не перекроет недобора по ячменю? Четверть стада забили, помилуйте.

Чиновник только покачал головой, потом всё-таки поднял взгляд. Он сузил глаза, разглядывая старшину, а затем обратил внимание на неё.

— А это кто?

Сердце как будто остановилось.

— А, это мой сын, Петрос, — отец одарил её доброй улыбкой, и потрепал по голове, — Он маловат, но я его в прокоретеры мечу, лет через пять-шесть, а там и меня сменить недалеко. Он умный парень. Хочу ему заранее показать, как дела делаются, чтобы набирался опыта.

Получится ли? Насколько убедительно она выглядит? Одно дело надеть мужскую одежду — а хитон только до бёдер, в нём непривычно, неловко и холодно — и постричь волосы, но совсем другое — по-настоящему выглядеть как мальчик в деталях. От голоса (с этим проблем не было, ведь она всю дорогу молчала) до лица (она немного измазалась в грязи, чтобы скрыть черты, и вообще выглядеть достовернее) и силуэта, походки и ещё Аид знает чего.

Какое-то время чиновник молчал, поднеся стилус к подбородку.

Затем он улыбнулся.

— Специально ведь сына привёл, чтоб на жалость надавить. Хорошо, шкура не зерно, но если наверху будут спрашивать, постараюсь замолвить за вас слово. Я вас понимаю, я тоже, считай, из народа, у меня прадед на земле работал. Тяжело это. Надеюсь, в следующий раз с посевами лучше будет. И ты, это, на ребёнка не скупись, корми его, а то хилый, как девка.

С плеч словно упал мешок оливок. Сразу стало легче дышать.

— Благодарю, господин, — ответил отец, чуть поклонившись.

— Ага. Следующий!

***