Паучиха взбиралась по горной тропе вот уже добрых полчаса, и её ноги начинали гудеть. К тому же, она тащила с собой тяжёлый рюкзак: на тренировках ей доводилась делать большие марш-броски, но она в течение длительного времени находилась на реабилитации и знала, что потеряла форму. Оставалось надеяться, что остальная часть этого путешествия будет удачной.
К счастью, впереди уже виднелась маленькая бревенчатая хижина. Рядом тонкой струйкой дымила печь из кирпича и глины. Высокие, металлические звуки ударов молотка были слышны даже на таком расстоянии.
Она пристроила свой рюкзак немного повыше, хлебнула воды из гидратора и поспешила дальше.
Будем надеяться, результат стоит этих мозолей.
— Итак, ты наконец снизошла до того, чтобы нанести мне визит, хе, девочка?
Генрих Гуггенхайм выглядел так, как должен был бы выглядеть гном: невысокий, коренастый, плотного телосложения, предплечья толщиной с окорок и кулаки размером с небольшой бочонок. Он был лысеющий мужчина среднего возраста, с аккуратно подстриженной белой бородой и пристальными глазами-бусинками, а на его лице и руках красовались десятки мелких бледных рубцов от ожогов. Он отступил назад и осмотрел Паучиху с головы до ног, а затем громко рассмеялся.
— Выглядишь молодцом. Новое тело хорошо на тебе сидит.
— Спасибо, - с улыбкой ответила Паучиха. - Полная тауматологическая переделка личности именно так и действует. Если учесть, что я собираюсь посвятить свою жизнь работе на Коалицию, очень мило с их стороны позволить мне чувствовать себя комфортно в моём собственном теле.
— И теперь, когда ты в нём обустроилась, ты решила наведаться к старому Гуггенхайму по поводу тех ножей, которые он тебе обещал, да? — рассмеялся старик. — Хорошо, девочка. Давай поглядим, что я могу сделать.
Генрих низко, впечатлённо всхрюкнул, когда Паучиха развернула тяжёлый шёлковый свёрток, который несла привязанным к своему рюкзаку.
— Настоящий?
— Ага, — сказала Паучиха. — Упал над Сибирью несколько лет назад. Я скупила всё, что смогла.
Гном взял один из кусочков метеоритного железа и задумчиво взвесил его в руке.
— Высокое содержание железа, — сказал он. — Но ты уверена, что этого нам хватит на три ножа?
— Это не обязательно. Можно долить обычного железа, если понадобится. Сродство и подобие передадут его свойства.
Гуггенхайм кивнул.
— Я припас для тебя хороший, прочный слиток. Ещё в те дни, когда ты у меня училась. С ним связано много историй. Мы добавим его в заготовку вместе с этим, и получится великолепно. Кстати, это подводит нас к вопросу об оплате.
— Вы же не будете снова вспоминать про Брисингамен?
— Заметь, не я это сказал, — ухмыльнулся Генрих. — Существует, знаешь ли, множество традиций.
— В отличие от Фрейи, я могу предложить кое-что получше золота.
Она открыла свой рюкзак и вынула два гофрированных картонных цилиндра.
— 18 лет? — спросил Генрих.
— 25. Два Ямазаки. И один 30-летний Хибики.
— …Да, это будет замечательно, — засмеялся Гуггенхайм. — Знаешь, хватило бы и 12-летнего.
— Знаю. Но мне бы хотелось сделать всё быстро, пока Коалиция не позовёт меня обратно. Технически я на "психологической реабилитации", но психиатры полагают, что такая работа посодействует выздоровлению. Тем не менее, оставаться здесь слишком долго мне тоже никто не позволит.
— Да, я слышал, — признался Гуггенхайм. — Рад, что ты снова в игре.
Он посмотрел на свет через бутылки тёмно-янтарной жидкости.
— За это-то? Да, я сделаю всё быстро. Но тебе придётся мне помогать.
— А иначе я и не планировала.
— Так тебе нужен полный набор, да? — спросил кузнец, набрасывая общую схему трёх ножей на листе пергамента на грубо отёсанном столе в кухне хижины. — Атам, болин и сецеспита?
— Да, — сказала Паучиха, садясь напротив него.
— Какие-нибудь замечания по поводу дизайна?
— Оставлю на ваше усмотрение, как специалиста.
— Хммм. С болином легко. Тебе нужен серповидный клинок. Вогнутая режущая кромка. Хорошо подходит для срезания омелы и веток деревьев. А атам… Прямой, обоюдоострый кинжал с широким долом, сможем выгравировать несколько рун. С сецеспитой сложнее. Некоторые предпочитают клип-поинт, тогда нож получается острее, но с дроп-поинтом, на мой взгляд, лучше. Меньше шансов повредить кишки, если ты гаруспик.
— Не самое востребованное ремесло в наши дни.
— Ручная ковка ритуальных ножей — тоже. Но ты всегда предпочитала традиционные методы. — Гугенхайм быстро набросал углём контуры трёх ножей, уточняя детали. - Атам будет самым большим. Лезвия у болина и сесцепиты должны быть хотя бы частично зазубрены. Фулл-танг, литой индийский булат. Ножны тоже понадобятся, так? Ножны лучше всего делать из кожи.
— Я собираюсь носить их на портупее. Посмотрим, может быть оружейники смогут приспособить ножны от штыка OKC-3S или ещё чего-то.
— Нейлон нарушает чистоту. Кожа лучше.
— Не существует никаких доказательств того, что хранение ритуального приспособления в пластике или в синтетических волокнах может нарушить его ЭВА-сигнатуру, — отметила Паучиха.
— Тебе моя помощь нужна или нет? Кожаные ножны. Можешь прикрепить петли из своего нейлона или ещё что-то, но та часть, которая касается клинка, должна быть кожаной.
— Если вы настаиваете. У вас есть такие?
— У меня-то есть, но для этих ножей… Хмм, — Гуггенхайм откинулся на спинку стула и потёр лысину. — Ты ещё не разучилась обращаться с луком и стрелами?
Паучиха притаилась на коленях у подножия дерева, наложила стрелу на тетиву и глубоко вздохнула, очищая свой разум от всех отвлекающих факторов. Прохладный воздух леса обнимал её, лаская лицо и горло. Успокаивающий. Умиротворяющий. Безмолвный.
Воспоминания из детства, проведённого в лесу. Поход через лес за оранжевой курткой отца. Его советы о том, как выслеживать добычу, как оставаться совершенно неподвижным, как уважать природу и всех живых существ. Гордость в его глазах, когда она подстрелила первого своего оленя: единственным выстрелом из винтовки, прямо в сердце. Хорошее убийство.
Вспоминания о глазах отца напомнили ей и о худших днях. Злой голос и прищуренные глаза. Разговор на повышенных тонах. Хлопанье дверей.
За эти годы она не слышала вестей о своей семье. Вряд ли они узнают её. Она слишком изменилась с тех пор.
Иногда она думала, вспоминают ли они о ней. Не мудрено, если они считают её мёртвой.
Она надеялась, что отец простил её.
Звук хрустнувшей ветки пробудил её от размышлений. Она очень медленно открыла глаза, стараясь оставаться неподвижно скорчившейся в кустах.
Олень был старый, могучий самец, с двадцатью веточками на рогах и седым мехом на морде и горле. Он осторожно осмотрел опушку, прежде чем выйти на поляну и ткнуться мордой в разложенные ею ягоды и соль.
Паучиха медленно подняла лук и потянула тетиву к уху.
Она плавно спустила тетиву, и белопёрая стрела с резким шипением метнулась вперёд.
С глухим стуком она ударила жертву прямо под плечо.
Олень прыгнул в сторону, крича от боли и ужаса. Он повернулся, чтобы бежать, но рухнул в нескольких шагах и замер на усыпанной листьями земле, тяжело водя боками.
Паучиха вынула вторую стрелу из колчана и поднялась на ноги. Быстро, но осторожно она прошла футов десять и пустила вторую точную стрелу прямо в оленье сердце.
Зверь вздрогнул один раз, а затем затих.
Схватив умирающее животное за рога, она провела лезвием охотничьего ножа по его горлу.
Тёплая кровь стекала по рукам под тушу оленя, окрашивая опавшие листья в ярко-красный цвет.
Она уделила минутку тому, чтобы отрезать веточку с ближайшего дерева и поместить её в рот животного. Отломив сучок от этой ветки, она окунула его в кровь и вставила в волосы в качестве охотничьего сувенира.
Затем, действуя быстро, она перерезала ножом горло оленя и обвела тушу кругом.
Не потребуется ли далее ритуальное обнажение, подумала она, но решила обойтись без этого: в лесу было слишком прохладно, чтобы бегать тут нагишом, какое бы ритуальное значение это ни имело.
Она вынула стрелы и положила их рядом; одна из них была пригодна к дальнейшему использованию, вторая же сломалась, когда зверь перекатился через неё. Затем она перевернула оленя на спину и, начиная от грудины, медленно вспорола его брюхо охотничьим ножом.
Кишки вывалились, тёплые и дымящиеся, на лесную почву; она подняла их на руки и бросила на юг, тянущиеся из оленьего чрева, как длинный шнур. Лёгкие она вынула через рёбра, открыв их, как крылья орла. Печень и сердце она приберегла на потом, отложив в сторону.
Это была долгая, кровавая и утомительная работа, и когда она встала наконец на ноги, солнце уже заходило. Кожу, голову, задние ноги и большую часть мяса она взяла с собой, остальное оставила, чтобы волки и падальщики помогли ему вернуться к земле. Утерев пятна крови с лица, она поклонилась один раз заходящему солнцу и начала долгий путь обратно к хижине Гуггенхайма.
Гуггенхайм вылил немного оленьей крови в глиняный тигель, полный железа, стекла, песка и древесного угля. Он бросил сердце на угли, запер печь и развёл огонь.
В тот вечер они ужинали оленьим стейком с картошкой, после того как Паучиха очистила шкуру и поместила её в бочку с солью для выделки. Всю ночь они подавали в печь воздух большими мехами, поддерживая пламя.
С рассветом они открыли печь и вынули тигель. Гуггенхайм улыбнулся, увидев светящийся слиток среди шлака и глины.
— Хорошая сталь, — сказал он. — Получатся хорошие ножи.
— Лучшие, — согласилась Паучиха.
Он бросил печень оленя на угли в горне; та шипела и дымилась, когда он погрузил слиток в горящие угли. Паучиха помогала ему расковать сталь в длинные, тонкие заготовки, поднимая и опуская тяжёлый стальной молот, и теперь её спина болела, а руки казались ватными. Затем долотом и молотком он разделил светящийся металл на три части.
Тянулись долгие дни. Гуггенхайм разогревал, ковал и формировал заготовку, Паучиха заканчивала чистку и выделку шкуры оленя. Она выбрала один из рогов и два ребра и сохранила их для рукояток. Мясо она консервировала, солила и вялила.
Зверь отдал ей свою жизнь, и следует использовать её полностью.
Первым клинком, который закончил Гуггенхайм, был атам: длинный и тонкий, обоюдоострый, с тонкой поперечиной и широким долом с серебряными рунами. Она вырезала для него рукоять из хорошего, прочного, потемневшего до черноты дуба, вырезала на ней руны и инкрустировала их серебром. Это будет ритуальный клинок, чтобы рисовать круги и разрезать эфир.
Вторым был болин: изогнутый и короткий, с вогнутой кромкой и тупым кончиком. Для него она сделала рукоять из рога оленя, покрыв её резьбой и отполировав. Это будет клинок для срезания трав и омелы, инструмент для повседневной работы.
Эти два клинка никогда не прольют крови. Но третий, сецеспита, был клинком для убийства, жертвенным ножом. Гуггенхайм сделал ему прочный кончик и до бритвенной остроты заточил лезвие. Рукоять она сделала из ребра оленя, — кости, лежащей ближе всего к сердцу.
Ночью, когда был готов третий нож, она пошла с ним в Гуггенхаймов загон с кроликами и выбрала самого большого и жирного, готового к тому, чтобы быть съеденным. Она положила сопротивляющееся животное на дубовый пень и перерезала ему горло.
Снова кровь текла по её рукам, и она дрожала, поднося мёртвое животное к губам, чтобы испить его жизненной силы. Она нарисовала круг кончиком атама и зажгла срезанный болином шалфей. Вдыхая дым, она закрыла глаза и заснула до утра под звёздами, закутавшись в шкуру убитого ею оленя и разложив свои три ножа вокруг себя в виде вершин равностороннего треугольника.
Три ножа. Один — чтобы наносить раны. Второй — для сбора урожая. Третий — для силы. Орудия её труда.
— Ты ими довольна? — спросил Генрих на следующее утро. Он окончательно отполировал лезвия, и теперь они лежали на мягком замшевом покрывале — длинный тонкий атам, короткий серповидный болин, широкая сецеспита. Прекрасно инкрустированные, они переливались, как рябь на воде. Выкованные из одной и той же стали, по одной и той же луной, сияющие, как звезды.
— Они идеальны, — сказала Паучиха. Она завернула их в оленью шкуру и связала кожаным шнурком. Шкуру она выдубит в прочную кожу, из которой оружейники Коалиции сделают ножны для её новых ножей.
— Это то, чего ты хотела? — спросил Гуггенхайм.
— Думаю, да, — отвечала Паучиха.
— Тогда удачи тебе с ними, девочка, — сказал старик и наклонился вперёд, чтобы поцеловать ученицу в лоб. — И береги себя.
— Постараюсь, — прошептала Паучиха.
Слёзы навернулись на глаза, и она тяжело опустилась, содрогаясь в беззвучных рыданиях.
Гуггенхайм сел рядом и обнял её за плечи. Они сидели так рядом, пока боль не прекратилась, и она смогла снова встать самостоятельно.
— Паучиха.
— Жаба, — она уважительно кивнула командиру, садясь напротив него за стол для конференций. — Киса. Скунс.
Четвёрка заняла свои места за столом, Жаба выключил свет и вывел на проекционный экран карту маленького прибрежного городка.
— Данвич, штат Массачусетс, — сказал он. — Это нейтральная зона между человечеством и Подводными, одно из немногих мест, где возможно скрещивание этих двух видов. Город оставался нейтральной территорией для обеих сторон, по крайней мере, сто лет. А на прошлой неделе нейтралитет был нарушен…
Он объяснял подробности инцидента, рост дипломатической напряженности, экстренный договор, едва позволивший избежать тотальной войны между человечеством и жителями глубин.
— Наша миссия заключается в том, чтобы выяснить, что происходит там на самом деле. — заключил он. — Мы будем прикреплены к следственной группе отдела PSYCHE. Наше задание — находиться под рукой на случай боевой ситуации. Вместе с тем, мы можем помочь с расследованием, чем сможем. Вопросы есть?
Никто не ответил.
Он сделал глубокий вдох.
— Хорошо, тогда последнее.
Он включил свет, освещая комнату и разгоняя тени.
— Нам причинили боль, — сказал он, и голос его стал низким и хриплым. — И это будет наше первое полевое задание после того случая. И, что хуже всего, причинил нам эту боль один из нас… я… большую боль. Я всё ещё верю, что наша команда остаётся сплочённой. Я по-прежнему думаю, что мы сильны. Но… если вам нужно сделать что-нибудь… что-нибудь сказать… чтобы мы могли положить конец боли между нами и приступить к работе… Я здесь. И я готов.
Воцарилась тишина, нарушаемая только звуком медленно вертевшегося вентилятора охлаждения проектора.
Паучиха облизала губы и вдохнула очень медленно, затем так же медленно выдохнула.
— Жаба? — сказала она.
Губы здоровяка дёрнулись. Он повернулся и посмотрел ей в глаза, впервые за более чем месяц.
— Я последую за тобой, куда бы ты меня ни повёл, — сказала она; её голос немного дрожал, она откашлялась. — Хоть в самый ад.
Жаба кивнул в ответ. На мгновение ей показалось, что она видит влагу в его глазах, но затем он моргнул и расправил плечи, а в его глазах воцарились обычная прохлада, спокойствие и каменная твёрдость.
— Тогда в путь, — сказал он. — Встречаемся в ангаре в 18:00. И пакуйтесь как следует. Мы можем там на некоторое время задержаться.