Аурелио всегда гонит слишком быстро. Я ему так и сказала в последнюю ночь, когда его видела. Неужели и правда обязательно умирать так, чтобы оставить эдакий кавардак? А нам всем созерцать тебя в таком виде, нечестно же. Он всегда отвечал, что мол к черту вас всех, я ж буду мертв, какая мне-то разница? Ха ха.
Вон он, несётся на своем мопеде по извилистым дорогам на холме, уже виднеется Ciudad. Один, и это меня тревожит. В последнее время он привозил с собой крупные экипажи новых Паромщиков. Грузовики, снаряжение, инструменты в башню. Ну а сейчас? А сейчас только он сам. Сколько их еще осталось? Стоит ли спрашивать? Пустой город не просто кишит привидениями, на нём ещё и лежит проклятие. Новые Паромщики переправляются через ту же реку, что и старые.
Тормозя в заносе, он заворачивает на остановку перед ларьком, всюду разбрызгивая грязь к инфантильному наслаждению вездесущих Максимо и Эрнесто в их стариковских шезлонгах. Что смешного они нашли в нём? То, что он еще не мёртв? Наверное, дотянувшим до старости такое может показаться забавным. Откуда бы мне знать. Такого шанса мне не выпадало.
Аурелио заходит внутрь, и я уже знаю, что он берет свой традиционный блок Quilmes всякий раз, когда посещает Ciudad. Он исчезает внутри, а задубевшие хрычи возвращаются к покачиванию головой и мычанию, как к ритуалу. Максимо и Эрнесто покачиваются, как два хилых ощипанных квебрахо. Краткое беспокойство в лице Аурелио и его мотоцикла снова уступило место ветру, который непрестанно хлестал это место. Ветер несёт безумие и мимолётность, и медленное, постепенное уничтожение. Если бы планировщики из Министерства додумались спросить кого-нибудь перед тем, как строить этот город, об этом им рассказать мог бы кто угодно с равнин.
Вот он выходит, уже приложившись к первой бутылке. Одну он кидает Максимо и одну Эрнесто. Меня это беспокоит. Их - нет. Без каких-либо вопросов они принимаются пить. Когда умираешь, тогда и задаешь вопросы. Я скучаю по этому - головой вперед нырять в следующий момент своей жизни без раздумий. Теперь мне нельзя. Могла бы - пожаловалась руководству. Прежде чем влезть обратно на байк, Аурелио медлит.
Что ты думаешь, а? Что сейчас творится в мире?
Эрнесто не утруждается даже голову поднять. Всё как всегда.
Пугало по имени Максимо смотрит на пугало по имени Эрнесто. Слова его оскорбили. Его лицо, изборождённое бурыми линиями и морщинами, сильнее покрывается складками. Всё как всегда? Старый ты дурак. Да он катится к чертям. Даже проклятые янки наложили в штаны.
Э, это они просто глаза продрали. Всё всегда так и было. Поэтому-то я и говорил тебе не шнырять в той поганой башне, Аурелио. Никто не слушает.
Его слова задевают меня за живое. Ах, Эрнесто. Даже ты не знал, что было там внутри.
Аурелио смеётся. А когда ты слушал кого-нибудь, а cabrón?
Эрнесто чешет свою бороду и отпивает еще. Никто никого не слушает. Никто не оглядывается на гром, пока не попадает под молнию. Просто мир так устроен. Безумие и вправду исходит оттуда. Оно просочилось в долину внизу. Накапывает там в лужицу.
А поработал бы ты на меня, Эрнесто. Нам бы такая проницательность пригодилась. Тут у нас реальное место для роста, знаешь ли. Карьерный рост, стоматологическая помощь, секретарша с зачетными chichis. Мужик вроде тебя может обеспечить себе достойное будущее.
Те парни, что пришли с тобой в последний раз? Какое будущее они себе обеспечили?
Похоже, что даже Эрнесто на сегодня хватило разгильдяйства.
Аурелио приканчивает свою бутылку. Такое же, как у всех нас, дон Эрнесто. Свой путь в трудах и невзгодах проходят с надеждой, покуда не лягут на вечный отдых.
Никогда я не ощущала сильнее близость между нами, чем когда ты принимался цитировать какой-нибудь идиотский стих в неподходящее время, Аурелио. Тебе всегда казалось жутко забавным то, как это меня бесило. Если посмотреть, наверное, это и было забавно. Меня до сих пор это бесит.
Он затем оставляет их одних, а сам – в сердце мертвого города. Я наблюдаю за ним из своего дома на бульваре Прогресса, пока он исчезает на дорогах к ложе долины, где живущие в мудрости своей создали гробницу будущему. Он отправляется в башню один, и мне страшно. Что случится, когда последние из нас перейдут на другую сторону реки? Каким же длинным будет этот день, день, в который никого не останется и каждый из нас будет навеки одинок?
Перед бетонным домом Аурелио приглушил двигатель. Коробка из-под обуви от Ле Корбузье, так она его всегда называла. Дом, такой же, как и остальные на улице, если не считать двух скрещенных вёсел, нарисованных над главным входом. У каждого Паромщика был свой цвет. Её был красный. Как и его.
Он вдарил ботинком по центральной опоре байка. Треклятый ветер попросту повалил бы его, положись он только на выдвижную ножку. Взгромоздив вес байка на опору, он прикрякнул. Подумал, старею. Это нынче все менее и менее модно. По бульвару Прогресса проносились завывающие порывы ветра, укутанные в пожухлые сорняки и белую пыль, насвистывающие, как человек в поезде, который высмеивает все по свою сторону рельс. Дерьмовое место, подумал он. С самого начала надо было это сделать.
Первый из Паромщиков, в ранних порах их лидер, а ныне - Капитан, вошел в квадратный цементный дом через квадратную же стальную дверь, с петель которой поднялись облачка коричневой ржавчины, чтобы раствориться в грязном ветре снаружи. Он зашёл в дом. Вырвиглазную темноту сторожили заколоченные окна и неприступные стены. Он прикрыл за собой дверь.
Он открыл свою третью бутылку Quilmes. Всё, что можно было разглядеть, так это очертание двери позади него, пыльным светом просачивающееся в форме бледного квадрата. Своих рук он видеть не мог.
— Болтовня на смертном ложе – полная хрень, - обратился Аурелио к чёрному убранству заброшенного дома. - Я просто очень по-дурацки тяну время. Я знаю, что тебя нет здесь, Жасинта. Мое мнение на этот счет не поменялось.
Черти тебя дери, Аурелио. Что ты так долго?
Он промочил горло, утёр усы крепким коричневым предплечьем.
— Но надо же завершать свои дела, если занимаешься чем-то таким. Так что к чёрту. Я очень долго ждал возможности сделать это. Для себя.
Так что еще новенького?
— Я спровадил новых Паромщиков. Сказал им кончить себя, как им больше нравится. Безмозглые молокососы из Америки, Европы или откуда еще, они так все разобиделись, когда я сказал им это. Как будто это не самая большая свобода, что кому-либо из нас достанется. Они, впрочем, не были вскормлены безумием. Они к нему пришли , уже сформировавшись. Везде и всюду они захватчики и иноземцы.
Да брехня. Ты любил этих юношей и девушек, Аурелио. Я и отсюда все видела.
— Те, что постарше, просто вернулись домой. Эдуардо, Мариэла, Фрэнки и остальные. Растаяли. Я не сказал им, что собираюсь сделать, но они и так знали. Вот такие вот друзья ослы.
Я видела Эдуардо тут, одного, два дня назад. Думаю, он бы взялся, не подумай ты первый об этом, Аурелио. Вы двое всегда были как братья. Его сердце на кусочки разобьётся.
— Так что теперь я это должен сделать. И мне страшно, Жаси. Я должен делать это, говорить с тобой, как будто ты здесь, потому что, когда подошло твое время, ты выстояла. Так же, как и для Пабло, и Роберто, и Ланы, и остальных из нас в этих сраных джунглях, так давно.
Я была в оцепенении, Аурелио. Я даже не помню, чтобы решала действовать. Каждый раз. Моя кожа и моя кровь были как лёд. Я не знала, что мне еще делать. Хотела бы я сказать тебе это, Аурелио. Больше, чем ты можешь представить.
— Я не смерти боюсь. В смысле, не больше, чем кто-либо еще. Она уже снизошла на нас, это уж наверняка. Это все равно что бояться заката.
Я так долго ждала тебя, Аурелио. Почему всё должно было быть так? Здесь, где я не могу дотянуться до тебя, или поговорить с тобой, или обнять тебя? Каждое слово как будто снова умираешь. Меня так дробит на части, как я не могу и осознать. Пожалуйста, не останавливайся.
— Я боюсь этого верхнего этажа. Я боюсь возвращаться туда. Оно попытается уговорить меня сделать что-то другое.
Ты Аурелио Рохас и ты никогда не делал того, чего не хотел сам, упрямая ты скотина. Чёрт возьми, хотела бы я, чтобы ты мог слышать меня сейчас. Хотела бы я не быть сейчас за океаном из пространства, времени и пустоты. Хотела бы я, чтобы мы просто бросили остальных и пропали на улицах Монтевидео, как нам и следовало.
— Я краду то, что осталось от тебя. Использую для своих целей. Перестраиваю мёртвое, чтобы подходило к тому, что внутри. Я собираюсь перекрутить осколки всего твоего, что у меня осталось. Перемолоть память о тебе во что-то, напоминающее мужество. Последнее мое преступление по отношению к тебе.
Аурелио прикончил бутылку и метнул её из тьмы во тьму. Звука он не услышал.
— Боже, ну что за дрянная похабщина. Ненавидел же, когда люди разговаривают с камнями на кладбище. Все равно что выкапывать их. Но вот это - хуже. Мне жаль, Жаси.
Чертов ты дурак, Аурелио. Ты не можешь меня переделать. Никогда не мог. Поэтому я тебе и нравилась.
Он провёл руками по лбу к своим тонким, ломким волосам. В холодном мертвом доме эхо его голоса отражалось от стен обратно к нему. Почему-то, спустя долю секунды, которая ушла у них, чтобы снова до него добраться, слова звучали чуть-чуть по-другому. Темнота утягивала его мысли куда-то не туда. Чувство, знакомое каждому Паромщику. Пора было уходить.
— Я… я сожалею обо всем этом. Сожалею о том, что тебя не было рядом, чтобы пережить конец этой спирали. Сожалею, что смог выжить, а не ты. Но сейчас я это исправлю.
Аурелио отвернулся, собираясь уйти. Но неожиданно для себя обнаружил, что стоит точно вкопанный. Что-то его пригвоздило к месту, где он стоял. Притяжение внутреннего сознания, отчаянно царапающее, кромсающее и прорывающее себе дорогу к бодрствующему миру, сжигающее все вокруг себя. Притяжение смерти на службе рождению чего-то, пускай и чего-то ужасного. Стремление башни. Её притяжение росло с каждым часом.
Я здесь, Аурелио. И я с тобой до конца. Может, лишь тенью. Но это моя тень. Я пойду с тобой.
Аурелио Рохас, Капитан Мобильной Оперативной Группы Фи-9, протянул руку к тускло освещенному квадрату, висящему во тьме. Под порывом ветра дверь открылась и ударилась о внешнюю сторону стены. Бульвар стал туннелем, а его личный штормовой ветер несся между рядов и рядов заброшенных бетонных домов, ровно таких же, как и тот, что он сейчас покинул. Ни мусор, ни обёртки и бумаги и банки не были гонимы этим ветром, не было никаких следов живущих обитателей. Только белая пыль мертвого города, стабильная эрозия, которая однажды сотрёт эти дома и все остальные в мире извне.
Он подался вперед, к сводящим с ума леденящим душу ветрам, и начал идти. В самом сердце города лежали разваливающиеся руины его административного центра в прошлом, то место, где кучка друзей наконец нашла то, что искала, к своему горькому сожалению. Сбоку от него была Жасинта Арайа, соосновательница Паромщиков при жизни и в смерти. Невидимая. Вместе, они подошли к башне.
Ветер утих. Было так тихо, что казалось, земля могла затрястись и проглотить нас целиком здесь и сразу. Сомнения не терзают Аурелио, когда он снимает цепи с главного входа и открывает огромную дверь. С чего бы? Это место было домом для него дольше, чем любое другое. Вдвоём мы все эти годы занимали соседние гробницы. Такую концовку я бы и написала перед тем, как умереть.
Я провожаю его через вестибюль и слышу шёпот. Вещи, идеи, что живут в этом месте - чтобы услышать их, человеку вроде меня не нужно никаких приборчиков. Должно быть, сейчас я ближе к ним. Хотя со мной они не разговаривают. Что хорошего я могу теперь принести в мир? Они говорят с ним. Слышат ли их его уши, спустя все эти годы? Полагаю, что будь это так, он давно бы умер. Впрочем, может, это они ему и приказали. Нет, маловероятно. Скажи они ему так поступить, он вместо этого превратил бы это место в парк аттракционов.
Мы заходим в лифт. Единственное нетронутое, сохраняемое пространство в здании. Аурелио запрограммировал в него свой собственный голос, так что, поднимаясь, мы слышим как он отмечает этажи. Первый, второй, третий. Я уверена, что когда он это делал, ему это казалось смешным. Теперь это его нервирует.
Мы поднимаемся на вершину некрополя, и нас окружают шёпоты. Видения, чье назначение – сводить людей с ума и разжигать необъятные пламена незримого страдания, что окружает их. Это место – монумент первому человеку, который увидел скачущие огоньки в костре и задумался, каково было бы броситься в него. На самом деле это милосердие. Мир, что сошёл с ума задолго до этого, пощадил худшее из своих излишеств - человеческий разум, построенный с коллективным предохранителем в центре одной из его многих банальных ошибок. Почему-то знание того, что всё могло быть намного хуже, является необходимым условием выживания. Нынче все ощущают недостаток этого знания. Именно так они и понимают, все до единого, что пути назад нет.
Цзынь. 32 этаж. Лифт, обделённый какой-либо церемониальностью, просто-напросто открывает свои двери к просторам на вершине башни. Главный Зал. Был предназначен для собраний лидеров Ciudad’а - величественный помост у дальней стены, оптимистичные ряды сидений, направленных к пустым тронам сильных сего некрополя, которые так и не напряглись появиться и принять им причитающееся. Здесь я прекратила существование и стала этим. Странно, это место не вызывает во мне никаких эмоций. Должно ли оно? Больше вопросов, на которые ответить некому.
Я наблюдаю за Аурелио. Его рот неподвижен, но глаза вспыхивают узнаванием, когда он смотрит на зал. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть, на что он глядит. Я ожидаю, как в прошлый раз, увидеть человека, что провёл нас через нашу неполноценность и величие своего мира высших хищников. Но на этот раз это женщина, высокая и статная, в гладкой розовой робе, с водопадом белых волос, замерзшем на её нагих плечах. Кожа алебастровая, будто у римской статуи. Она тоже смотрит на Аурелио. Её лицо абсолютно безразлично. Но её глаза, настолько же синие, насколько её кожа белая, настолько холодные, что дыхание Аурелио, стоящего перед ней, почти видимо глазу. Женщина со взглядом, подобным прохладе подвала больницы. Ненавистная стерильность, бесстрастное презрение, богиня смерти без признаков человечности. Она была бы прекрасной, если бы не глаза.
К Аурелио приходит понимание в тот же момент, когда оно приходит и ко мне. Ты из пьесы, говорит он. Ты была здесь в первый раз и ты была там, когда вчера мир сошел с ума. Монашир Фиолет, Леди из Башни. Не осознавал, что это буквальный титул.
За то время, которое уходит у него на то, чтобы моргнуть, женщина уже на десять метров ближе к нам. Ходьба, по-видимому, ниже её достоинства. Она просто мерцает и снова появляется. Даже до своей последней ночи, у меня хватало ума не принимать нечто такое за привидение. У неё та же поза, то же выражение лица. И в отличие от Аурелио, она не моргает. У меня создается впечатление, что мы не достаточно важны, чтобы удостаивать нас движением.
Скажешь что-нибудь, спрашивает Аурелио. Ты была второстепенным персонажем. Забыла свои слова?
Ни его голос, ни его лицо, ни запах, ни поза не меняются. Но я чувствую лавину ужаса внутри него, срывающуюся с каменистых обрывов его разума. Одна из способностей, которые я сохранила из своей прошлой жизни. Я начинаю понимать, чего он боялся.
Он снова моргает. Она снова мерцает. Она прямо позади нас. Частично, я ожидала, что она убьет Аурелио здесь и сейчас. Но преисполненная ненависти статуя женщины вместо этого смотрит через его плечо. Перед нами больше людей. Эти люди двигаются, дышат и живы. В этом месте это они привидения. Любое сомнение развеивается одним из тех, что сейчас перед нами. Это я, снова живая. Во время человека в странной реальности Земли это — единственная невозможная вещь.
Сцена перед нами такая. Паромщики, старые Паромщики, говорят между собой. Обстановка накаляется. Некоторые из нас считают, что мы зашли слишком высоко в башню. Что нам нужно немедленно уходить. Во главе оппозиции стою я. Другие думают, что это кульминация нашей экспедиции (уже и не называют это исследованием). У Аурелио чуть больше волос и чуть меньше живота и он лицо этой группы. Сейчас они все кричат. Я помню эту часть. Вы позволили заманить себя. Мир — это лабиринт, и здесь центр. Что мы выиграем, узнав что-то из этой хрени? На поиски чего мы потратили все эти годы? Водоворот мнений и противоположных им кружился под нашими ногами, когда мы пытались здесь и тогда осмыслить десятилетие, которое мы прожгли в поисках более глубоких течений. Что тогда, что сейчас, я чую, что в водах под нами нарезали круги акулы. Интуиция рыбы. Электричество в этом месте вообще неправильное.
На этом месте происходящее отклоняется от моих воспоминаний. Все Паромщики прекращают говорить. Призраки перед нами замирают на своих местах. Симулируют движения дыхания, ожидания. Тогда Аурелио сказал нам, что отправляется внутрь и провались мы все, если не сделаем то же. Я вижу как он, настоящий Аурелио, проигрывает этот момент в своей упёртой башке.
Женщина позади нас говорит, наконец, а голос её подобен мгле, спускающейся с ледянистого обрыва на камни внизу. Холодный, медленный наполовину шёпот. Она говорит, выбирай.
Как и с травмой, человек учится жить с разными видами сожаления. Некоторые мягко понывают в коленях или запястьях, возвращаясь для визита, когда снисходит дождь. Некоторые как защемлённый нерв — боль, которая время от времени не дает тебе повернуть шею, чтобы оглянуться на то, что за спиной. Раны, которые мы получаем, когда раним себя, раним других, хотя и полагая, что за правильные вещи. Такие не закрываются. Они гноятся, заражая каждое решение внутри тебя. Этот день, такой далекий, это нож, торчащий из живота Аурелио. Его рука ползет к невидимой рукоятке в трех дюймах от его сердца, даже если он об этом не догадывается.
Голос мглы за нами снова дышит. В этот раз чуточку громче. Аурелио ощущает это так же, как он ощущает ветер в заброшенной аллее снаружи. Она говорит, зная всё, что ты знаешь сейчас, Аурелио Рохас, что ты выберешь? Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на неё. Теперь сука улыбается.
Весьма схематичная задача. Если Аурелио выразит желание иного исхода, это уничтожит его. Каждая смерть, каждый его год после той ночи на верху башни - впустую. Более всего другого, башня научила его, каково нести бремя. Быть мучимым. Отречься от ошибок прошлого значило бы вытащить нож из раны, но заражение всего-навсего распространится под зажившей кожей. Боль так сильна. Я в нем это вижу каждый раз, как он приходит в это треклятое место. Но без ноши путешествие становится бессмысленным. Вопрос, способный вырвать душу человека из тела.
Если же Аурелио повторит свой выбор, он подпишется под их решением позвать нас обратно в их ад. У нас был предварительный показ выступления, которое вчера покончило с миром. Зная всё, что мы знаем сейчас, решит ли он снова наблюдать? Призвать к этому других? Он остается верным достоверности, которая привела его туда, где он сейчас, но земля, на которой он стоит, рушится по секундам. Возможность того, что его любопытство было равносильно соучастию в зверствах, свалившихся на всех, это та возможность, которая угрожает сокрушить его. Этот вопрос, заданный башней, принуждает к разъяснению ситуации. Полное уничтожение или непростительное сотрудничество.
В ту ночь я наблюдала за их выступлением в трепете. Видения были более яркими, чем всё из того, что мы испытывали под травами, за которыми отправлялись так глубоко в ад джунглей. Общество неописуемой красоты. Неизбежное проклятие Планеты Рук. Выхолощенная, кошмарная любовь, которой они нас наградили. Опыт, обращающийся к самым глубоким уровням человеческой экспрессии, невыразимо чуждый кому-угодно, в ком осталась еще крупица человечности. Неудивительно, что они пытались сокрыть это от всех нас.
Я была первой, кого призвали. С их точки зрения это было наградой за то, что я первой их нашла. Возвращайся домой, сказал мне призрачный человек, чьи глаза сияли извращённым счастьем. Это казалось единственным вариантом, если честно. Единственным разумным поступком при встрече с такой завораживающей красотой было сдаться. Я могла это видеть во всех нас, зачарованных. Я видела это и в себе тоже. Что увидели они во мне, так это способ изничтожить последние нити сопротивления, сдерживавшие нас всех вместе. И за той частью меня, открытой к красоте мира и его утончённым системам, было что-то еще. Что-то старше и мудрее. Что-то, что шло рука об руку с самыми тёмными страхами внутри нас. Что-то красное.
Сквозь слёзы экстаза и радости моя рука нащупала длинный нож, свисавший с моего пояса. И в одно беглое движение, переданное мне через то, что снисходительно именуется рептильной частью нашего мозга, я вскрыла свою глотку. Достаточно глубоко, чтобы силы моих рук не хватило, чтобы остановить занавес крови, изливавшейся из меня. Крови, достаточной, чтобы смыть видения, созданные этим постчеловеческими нелюдьми. Я упала на пол, слабея от момента к моменту, моё дыхание было украдено невозможно зияющей раной, которую я нанесла. Холод комнаты проникал в меня напрямую. Потом леденящий холод ночи снаружи. К тому времени, как до меня добрался Аурелио, я была полна гремучей прохлады чёрных пустот между звездами.
Вот последние моменты, которые я видела в жизни. Половина Паромщиков бегут сломя голову обратно к двери. Еще половина Паромщиков плачет от радости, а их руки одна за другой сваливаются на пол перед ними. Аурелио прижимает свой плащ к моему искалеченному горлу, вслух молясь единственному святому, которого он узнал, как будто и это не было её велением. За холодом неотступно следует его сестрица тьма.
И больше ничего.
Вид лица Аурелио, представшего перед этим выбором, заставляет меня переигрывать эти моменты, чего я не делала с тех пор, как они произошли. И я бы скорее вскрыла своё горло ещё тысячу раз, чем обрекла бы его на нападки этого гнусного страдания ещё раз. Я бы сделала это ещё десять тысяч раз, лишь бы мочь помочь ему. Я не знаю, что мне делать.
Аурелио отворачивается от прошлого, разложенного перед нами, к злорадствующему ледяному лицу будущего. Его рука в кармане.
Тебе бы стоило попробовать это где-нибудь в Америке, говорит он. Или еще в каком месте, где считают, что разобрались с этой херней.
Он тоже переживал последний раз, когда мы здесь были. Теперь я это вижу. Его рука вертит что-то в кармане.
Она отвечает. То, что ты не делаешь выбора, не заставляет его исчезнуть, Аурелио Рохас. Динамическое состояние в системе все еще вполне в пределах её границ. В любом случае мы рассчитывали на твою агрессивность.
Аурелио медленно вытаскивает руку из кармана. По тому, как она дрожит, я понимаю, что движение непроизвольное. В его руке ничего нет. Секунду спустя из его кармана самостоятельно вылетает маленький металлический ящик со стальным переключателем. Верхом на мертворождённом ветре он удаляется от Аурелио, останавливаясь перед женщиной. Она насмехается, найдя наконец в своем скоте что-то достойное своего презрения. Она даже снисходит до того чтобы поднять руку. Сжатый в кулаке, детонатор раздавлен в крошечный иззубренный комочек металла. Он брякается об землю.
Кто больше бог, Аурелио Рохас? Корова, вымучивающая еще больше жизни в свое прелое поле, неразумная, бездумная? Или надзиратель, стремящийся к выживанию этой коровы, корректирующий условия, в которых она ждет момента послужить своей цели, латающий её органы и плоть, когда этого требует цель?
Ненависть не согревает её голос. Действительно ли мы такие на самом деле, когда маска снята?
Она продолжает. Наверняка даже ты не столь глуп, чтобы считать, что мы не заметили как тебе подобные крепили взрывчатку. Ты не мог не знать, что твои действия были явно размечены тебе, прежде даже чем ты принял решение исполнить их. Бессмысленные, пустые жесты. Непродуманные. Ничтожные. Такие верные вашим давешним предкам.
Женщина в фиолетовых одеждах поднимает другую свою руку. Аурелио медленно поднимается в воздух, удерживаемый на месте силами, управляющими этим небесным памятником тщетности, что мы так стремились обнаружить. Она разводит свои руки, и теперь и руки Аурелио разведены, будто парящая насмешка над Христом. Но лицо. Лучезарное спокойствие охватило его, на этом возмутительном кресте его лицо как влитое. Издёвка стала данью уважения. Хозяйка башни утрачивает свою тонкость, символизм поголовья ниже презрения хозяйки. Тут до меня доходит, в чем последние ходы его игры.
Теперь его очередь говорить. Так много усилий, говорит он. Чтобы пресечь бессмысленный жест. О чем говорит, о великая Монашир, то, что ты в этой башне с нами?
На ледяных обрывах её лица начинают появляться трещины. Это злит её. Прежде, чем она может ответить, он продолжает.
Они, надо полагать, удивились, а? Обнаружив здесь что-то от себя? Зачем прятать это место, зачем после этого позволять спрятаться нам, если это столь стойкий символ вашего ёбнутого рая? И почему ты защищаешь его, выступая против меня здесь?
Теперь он смеется и она теряет самообладание. Со внезапной жесткостью она опускает руки, и Аурелио брошен на пол, он падает в пыль и обломки под ним. Приземляется на бок, под давлением кости трещат, а удар лишает его дыхания. Он кашляет, пытаясь снова задышать, осыпавшийся на пол, кровь начинает капать с его губ. Он снова смеется.
Все еще пытаюсь понять. Хрень, с которой ты играешь, началась не с тебя, не так ли?
Его слова пробиваются сквозь смех и кровь, не менее ясные из-за усилий, когда его жизнь начинает истекать.
Нет, ты была здесь с нами, пытаясь понять, как ты оказалась на верхнем этаже. Почему законы, которые управляют этой башней, распространяются и на тебя. Какой недостаток в вашей системе похоронил тебя вместе со всеми остальными трупами. Царапая и скребя свою крышку гроба.
Фиолетовая женщина мерцает и появляется над ним, лежащим на земле. Гортанная ярость просачивается из её раздробленного лица, ненависть в ней окончательно сформирована, мертвые глаза освещены кострами гнева. Она взмахивает рукой и Аурелио бросает в воздух прочь от неё, он врезается в помост в передней части комнаты, дерево ломается в щепки, его смех уступает болезненным стонам, теперь неостановимым.
Он хрипит, а я бросаюсь к нему, мертвая или нет. Я облегчу тебе задачу, говорит он. Вы думали, что изгнали смерть. Но вы всего лишь забыли о ней. Вы думали, что поработили безумие. Но вы только устроили его у себя дома. И ты думаешь, что, спася эту башню от нас, ты решишь ту задачу, которую осознать не можешь. Но у меня для тебя есть ответ. Твое место здесь, с нами. И ты никогда не узнаешь, почему. Ты не можешь понять.
Она снова над ним. Я смотрю на неё с места рядом с Аурелио. Она закончит это.
Он сплёвывает кровь на неё со рваными вздохами. Когда она движется, чтобы покончить с ним, он отплачивает за услугу.
Вы забыли о смерти, и мудрость смерти утеряна для вас. Вы выдавливаете безумие в этот мир, но оно вместо этого живет в моем сердце, и вы беззащитны. Вы ослепили себя, но все равно вас всех могила ждет. Мать твою ебал.
Страшная, ужасающая сила нисходит от неё, теперь направляя ярость, которая свела её с ума, поражая с опозданием в моменты перед тем, как Аурелио обнажил пропасть в сердце идеального мира, что сейчас вынужден учитывать свои скрытые трещины. Ненависть точится из линий излома в ней и в её реальности, изливаясь подобно гейзеру. Она больше не сдерживается.
Она избивает Аурелио кулаками, сокрушая его грудь, заставляя его замолчать. Я кричу без слов и дыхания, такие вещи для меня навечно недосягаемы. За обрывками рубашки что-то привлекает мое внимание.
Недавно зашитая рана на его грудине. Блеск обнаженного металла. Последние стихающие вдохи, на его окровавленных губах все еще прилепленная улыбка. Я чувствую, как он смотрит на меня тускнеющими глазами. Могу поклясться, что глубоко изнутри него я что-то слышу.
Она тоже это слышит. Уже ею овладевает ужас перед чем-то надвигающимся, восходящим внутри неё вместе со словами Аурелио. В его сердце живет безумие. Оно живет в сердце каждого из нас, отравляя каждую систему, которой они касаются, даже из нашей живой гробницы среди звезд. Им никогда не переступить его, потому что мы это они, а они это мы.
Страховка мертвеца. Вмонтированная в его грудь. Его сердце прекращает биться. У неё как раз достаточно времени, чтобы взреветь будто корова в очереди на бойне.
Вот и последний момент. Глубокое громыхание. Стены, потолок и пол выгибаются. Огонь. Дым. Брызги пыли, и куски металла, и штукатурки, и кирпича летают вокруг нас. Аурелио поднимает большой столп пламени, а большая гробница в сердце некрополя мира разлетается, ветер и солнечный свет и обломки внезапно принадлежат одной композиции. Фиолетовая женщина горит в течение секунды, прежде чем её рвёт на клочки неопределенность и смерть, лежащие в сердце человечества. Смертельная рана, которую почувствуют за миллион миль, возможно, через миллион лет. Возможно, завтра. Погребальный костер, который сожжёт мертвых и освободит место для жизни. Даже если мёртвые еще не признают этого. Я чувствую, как поднимаюсь с Аурелио. Какое это имеет значение, когда истина лежит вне времени? Есть мы. Есть безумие. Есть смерть. Среди них мы движемся во всех направлениях, размётанные первыми и последними силами, и собирающиеся обратно. Этот памятник колоссальной, невообразимой ошибке перестал существовать. В конце концов одно из этих направлений должно привести нас к чему-то, что ближе к истине. Ближе к равновесию. Смерть вновь показывает своё лицо и снова ведет нас к благодати. Она наконец показывает мне свое лицо.
Я с ним в конце, в небе мира, уступающего дорогу чему угодно, что последует за ним.
Мне большего не известно.