По-моему, Шекспир сказал: "Весь мир — театр, все люди в нём — актёры, артисты, портретисты и зрители друг друга вне клетки золотой."
Он был наполовину прав.
-Отрывок из книги Путёвая Война: Воспоминание Критика за авторством Анонима
Симфонический зал был переполнен до отказа, ибо сегодня в нём обещали продемонстрировать событие сезона. Швейцары провожали к своим местам мужчин в смокингах и женщин в вечерних платьях по полумраку проходов, и сотни крошечных огней на люстре под потолком освещали замысловатую архитектуру. Городская знать беседовала в своих ложах, элита и средний класс сидели впереди, чтобы видеть и быть увиденным, а на галёрке толпились менее удачливые горожане в своих лучших воскресных нарядах. Толпа замолчала, когда Дирижёр появился на сцене, где ничего не было, кроме его трибуны. Зрители приветственно поднялись, импресарио лет тридцати в безупречно белом галстуке занял своё место в глубине сцены и поклонился толпе, давая понять, что они могут садиться. Дирижёр повернулся к трибуне, где лежали наготове его ноты и палочка. Он открыл книгу на первой части сегодняшнего концерта, посмотрел на пустое пространство прямо перед собой, поднял палочку и начал выступление.
Чувство шока и удивления пронеслось по толпе, когда прогремел первый раскат увертюры — агрессивный, мощный, требующий внимания. Короткая пауза позволила толпе сориентироваться: никакого оркестра на сцене не было, нигде не было никаких транслировавших звук динамиков, и всё же они слышали музыку так же верно, как слышали собственное дыхание. Не дав им как следует поразмыслить, на них обрушился второй раскат, сначала просто горны, потом скрипки, басовая секция, гобои, флейты, литавры, и вот звук всего оркестра заполнил зал и эхом пронёсся через него обратно. Дирижёр, соблюдая ритм, семафорил палочкой невидимому, воображаемому оркестру, и пот стекал по его лбу, поскольку ему с трудом давалось добиться того, чтобы виолончелисты были созвучны или ксилофонист не вступил слишком рано. Пять минут длилось вступление произведения, которое, как он надеялся, станет его magnum opus — историей самого сотворения мира — и когда финальные струны увертюры сменились одиноким барабаном, изображавшим сердцебиение последнего живого человека (или, возможно, первого), он уже готовился к роли, которой ещё не исполнял перед аудиторией. Когда вступил синтезатор Муга, Дирижёр схватил трибуну свободной рукой, развернул на 90 градусов против часовой стрелки, так что толпа оказалась слева, а несуществующий оркестр — справа, и поднял вторую палочку.
Дрожащей рукой Дирижёр поднял вторую палочку в направлении аудитории и взмахнул ею, словно волшебной палочкой, синтезатор подчеркнул взмах резким звуком. Ничего не произошло. Скрипки задрожали вместе с его рукой, когда снова попробовал взмахнуть — и снова безуспешно. Терменвоксы вступили с третьей попытки, и с третьим взмахом, сопровождаемым звуком гонга, люстра над залом исчезла, оставив только сотни мерцающих огоньков в воздухе. Толпа ахнула и вежливо зааплодировала, но Дирижёр только поднял палец к губам, и вокодер электрогитары сказал за него: "Шшшшш!". Продолжая руководить оркестром палочкой в правой руке, теперь он смотрел вверх на мерцающие огни. Он указал на один из них левой палочкой и заставил его сдвинуться немного влево. Указал на другой и чуть двинул его, затем отправил третий летать по кругу. Вскоре точки света носились по залу во всех направлениях, вверх и вниз, вперёд и назад, описывая грандиозные петли над балконом, или вычерчивая зигзаги, или устраивая себе орбиту вокруг головы особенно сконфуженной пожилой женщины в первом ряду.
Оркестр продолжал свою упорядоченную какофонию, десятками лейтмотивов описывая различные огни, кружившиеся вокруг, — радостные, игривые, вечно в движении. Минута менуэта, когда два огня, казалось, танцевали вокруг друг друга, потом тревожные аккорды, когда один из огней, медленно извиваясь, поднялся от пола под потолок, торжествующе закружился выше всех других огней, — и затем резкий аккорд, подчёркнутый пушечным выстрелом, когда он бросился вниз, прямо на другой огонёк, разбил его и погасил.
Наступила тишина, сотня огней прекратила свою игру и собралась в круг вокруг нападающего. Сольные струнные издали вскрик замешательства и скорби. Почему? Как? Что произошло? Удивляться им пришлось недолго, так как сзади на них налетели другие огоньки, и, врезаясь в них, погасили один, другой, третий, четвёртый. Собравшиеся огни запаниковали и ярко засверкали синим, поначалу сбившись в кучу в страхе, а затем принявшись выскакивать наружу, отбиваясь от жёлто-красных захватчиков. Пулеметы задали ритм, фаготы заиграли марш, зарыдал аккордеон — это была война.
Мало кто в толпе отвлекался, от бушевавшего над ними сражения, чтобы посмотреть на Дирижёра. Посмотрев на него, они бы увидели, как с его лба катится пот, пропитавший собой волосы, как его руки дико вращаются сразу в обоих направлениях, как сосредоточены его мысли на синхронизации обоих его иллюзорных произведений. Оркестр дошёл до крещендо, зал становился темнее, всё больше и больше некогда таких безобидных огоньков исчезали во мраке, последняя горстка синих огней слилась в шар, нападавшие кружились вокруг них, образуя гигантскую молекулу какого-то невообразимого вещества, бросаясь внутрь и пытаясь пробить оборону. Весь оркестр в унисон издал аккорд, звучавший, как надеялся Дирижёр, подобно одному аккорду из "A Day In the Life", все нападавшие накинулись скопом, и весь концертный зал озарила ослепительная вспышка белого света. Под одинокий барабанный бой свет померк, и толпа увидела, что потолок концертного зала полностью дематериализован, — и над ним нет ничего, кроме неба, полного миллионов звезд.
Барабанный бой прекратился, Дирижёр отложил свои палочки, повернулся лицом к аудитории и коротко поклонился. Толпа оглушительно аплодировала, одни восхищённо смотрели на него, у других текли по лицам слёзы, и все они с нетерпением ждали второй части. Дирижёр откашлялся, щелкнул пальцами, и в одно мгновение выступление закончилось. Рёв толпы прекратился, мужчины и женщины снова исчезли в эфире, из которого пришли, стены рухнули, и концертный зал снова стал репетиционной комнатой Центра Театрального Искусства в Западном Сохо.
— Ну, вот такой он, — сказал Дирижёр двум настоящим людям, оставшимся от его многотысячной аудитории. — "Концерт № 3 для Исказителя Реальности, часть 1: Падение небес". Что думаете?
Средних лет мужчина в очках, футболке с "Grateful Dead" и с длинными седыми волосами, завязанными в хвост, осторожно кивнул в знак согласия.
— Ну, половину своей аудитории вы заставили спать, — сказал Критик, указывая на десятилетнего мальчика, который дремал рядом с ним, — но в его возрасте и я был несколько приземлённым. Световые эффекты немного дилетантские, и в озвучке стоило бы брать побольше от Стейнмэна и поменьше от "ELP", но ваша работа с аудиторией улучшается не по дням, а по часам. Я готов поклясться, что видел своего старого сержанта, сидевшего через два ряда позади нас.
— Спасибо, — сказал Дирижёр. — Я планирую во второй части сделать упор на визуальные эффекты. Мы ведь даже не добрались до сотворения человека. Это будет готово к следующему разу, когда вы будете в городе, если вы найдёте время, чтобы посмотреть.
— Буду ждать с нетерпением, мистер Чесапик, — ответил Критик, вставая и направляясь к двери. — Продолжайте работать над этим и к 84-му вы будете готовы к большому показу. Оставьте ноты на моем столе, на выходных я прокомментирую их подробнее. Ах да, и давайте попробуем устроить следующее прослушивание днём, чтобы ваш сын на этот раз не спал. Я уверен, что где-то глубоко в нём живёт душа художника.