SCP Foundation

Тебе больше нечего было терять.

(Нельзя сказать, что ты изначально обладала многим. Была мать с длинными тёмными волосами и добрыми глазами — она рассказывала тебе сказки о дальних местах, об умных девочках и мудрых мужчинах, которые хитростью и быстротой ног уходили от господ и хозяек. Была сестра, олово в волосах которой сияло ярче звёзд, которая всегда напевала под нос — когда готовила, шила, даже пока умирала от лихорадки. Уже пять лет прошло. Был брат, такой молодой, что ты помнила, как он родился, помнила, как положила на его влажную, крохотную голову свою маленькую ладонь, так, словно вы будете расти вместе. Была твоя одежда. Твои ботинки. Твой нож. Ничего более иметь разрешено не было, ничего большего ты бы не заполучила, но даже это, вот неожиданность, у тебя отобрали, когда…)

Ты сама думала, что это паршивое оправдание. Раньше ты слышала благочестивые речи жрецов, и слова, которые твои госпожи и хозяева говорили, делая подношения домашним святыням и идолам — они были полны высокой чести. Они взывали к богам, чья мощь не подвергалась сомнению, кто правил сферами, что выше всех «вас, смертных». Богам особенным, святым и неприкосновенным.

(Нельзя сказать, что ты вообще верила в богов.)

Если бы ты спросила госпожу, зачем она оставляет приношения Матери, если бы ты спросила жреца, почему он каждодневно дарует кровь и зерно Тивашу Железнорогому, от чего они это делают, они бы сказали: «Она прославленна». Они бы сказали: «Он могуч и не скуп на милость, и в благодарность за службу ниспускает на меня и мою семью благословение и честь».

Они бы не ответили «Что мне было терять?»

Но разве могла ты это предсказать? Сегодня пришло незванным гостем, как, в общем-то, и все дни.
Но ведь ты так устала. Кто тебе теперь вскричит «вставай?»

Ты не поверила сперва. Не когда проснулась во тьме, прижимаясь лицом к липкому камню, не понимая, что сейчас услышала — если услышала, и это не был просто сон. Никто ведь не мог к тебе обратиться, к предательнице, убийце, никто и не приложит усилие к тому, чтобы увести подальше от топора.

Ты не поверила, когда он вновь тебя позвал, каким-то образом убедив избитое тело подняться и доковылять до двери камеры. Посмотреть на него через решётки. И когда он заговорил, это самую малость напомнило тебе о семье, о том, что осталось от воспоминаний о них; столько времени ведь прошло с тех пор, как тебя продали. За это ты едва не отвергла мужчину тут же, собралась развернуться, снова свернуться на полу и закрыть глаза, чтобы не внимать этому обману, и так бы и сделала, если бы…

Ты не поверила, глядя на разломанный металл на земле, на разорванные края, сияющие в сбивчивом свете единственного факела. Потому что ты знала, что такое невозможно, что никто не может сломать железо голыми руками, а значит, этого не могло произойти. Скоро сон рассыпется на куски, как и следует, и окажется, что всё было неправдой.

Но тебе ведь нечего было больше терять, поэтому когда он сказал «Иди за мной» и обернулся, ты пошла. Даже секунды не прошло, как ты побежала за ним босиком, по изворотам коридоров с камерами в стенах, которыми изрешечено всё пространство под городской стеной — камни впивались в ступни до костей, но тебя это не заботило, на уме была только отчаянная жажда поспеть за ходом его тени через волны черноты и света факела, мимо стражей и через ворота. Лёгкие горели, ты завернула за угол, и глазам открылось…

И даже у двери ты до сих пор не верила, смотря на чёрно-голубое небо и вдыхая мягкий запах степи: животных и пыли. Небо. Тишина. Ты могла бы бежать, подумала ты, если бы только… и вот он уже рядом, как силуэт, он положил тёплую ладонь на заднюю часть твоей шеи.

Прямо под ухом что-то щёлкнуло. Ошейник раскололся на три части, и скользнул вниз.

Бронза упала на пол со звоном, будто монетки в сундук.

Рёбра болели от того пола. И продолжали болеть ещё два дня, пока синяки не прошли. В этом вся суть, в самом деле, но никто этого, похоже, не понимает. Не бывает так, что согнёшься под дверным проёмом, перейдёшь линию на песке, и вдруг всё стало хорошо, всё вокруг прекрасно, нет больше плача, а солнце сияет каждый день кроме тех, когда посеву нужна вода. «До» и «после» чётко не разделены, это неряшливый, запутанный клубок бесконечных нитей, которые никому не нащупать идеально.
Через ту дверь ты не вышла в новый мир. По крайней мере, не сразу. И раз так, разве это не будет считаться боевым кличем?

Ты этому не верила. Пока на следующий день не проснулась в укрытии, сплетённом из живых ветвей и сияющей мембраны, укутанной венами, и всё до сих пор было по-настоящему.

Вначале ты раздумывала, стоит ли вернуться домой. О том, примут ли они тебя, когда ты отворишь засов на той изношенной двери и заглянешь в освещённую огнём комнатку. Будет ли всё так, как прежде: тепло, сказки, воспоминания и смех? (А когда ты последний раз смеялась?)
Или дверь будет закрыта наглухо, ведь ни одна мать не возьмёт к себе дочь, которая испортит всю семью в глазах господ, которой больше никогда нельзя доверять? Для них ты уже мертва, разве не так?

День, когда ты впервые узнала, какой он, не отличался от других. Ничего такого, ты лишь слонялась по лагерю, дожидаясь, пока кто-нибудь даст тебе поручение. Без этого казалось, что ты не должна тут быть, что ты воруешь еду, которую тебе предлагают, и место у костра, которое тебе оставляют другие женщины.

Поэтому ты почти что благодарна, когда владыка просит тебя сходить к палатке его советницы и привести её сюда (он ходит с советниками по лагерю, позволяет им хлопать себя по плечу, смеётся вместе с ними, и всё же они зовут его владыкой. Ещё одна вещь, которую ты не понимаешь, из-за которой не вписываешься).

Ты преклоняешь колено. «Да, хозя…»

Рука хватает тебя за запястье, рывком подымает на ноги. «Не надо меня так называть». Реакция тела опережает разум, дыхание застревает в горле. Тихонько трещит кость, ты уже раздумываешь, что будешь делать, если он сломает тебе руку. В его ватаге есть кто-нибудь, кто сможет её вправить?

«И не надо кланяться» — он скалится. Его слова так сочатся ядом, что земля пред тобой должна дымиться и трещать от их капель. Но земля неизменна.

«Это не то, что я такое» — говорит он более нежно, и ослабляет хватку. Ты чувствуешь, как кровь снова приливает к плоти, руки дрожат: верно, он убьёт тебя, он прогонит тебя прочь из лагеря за то, что ты его разочаровала. Разве не так всё будет?

Твой владыка отпускает руку, разворачивается, резко вдохнув, и — уходит. Просто уходит. И ты остаёшься стоять, не мёртвая, не раненная, никакая, но…

До конца дня там, где его ногти впились в кожу, остаётся пять полумесяцев, красных, как разделанный лосось.

Воспоминание: один из хозяйских мальчиков сидит на ступени, прижимая руку к груди и, это видно, старается не плакать. Когда ты наклоняешься и спрашиваешь: «что не так?», он показывает два пальца, едва ли не чёрные от синяков, неправильно согнутые.
Ты не так много можешь сделать: льяной тканью привязать их к остальным, протянуть ему последний оставшийся у тебя кусочек ивовой коры. Ты даже не спрашиваешь, за что он такое получил.

В первый раз, когда он называет тебя ‘sare, у тебя перехватывает дыхание. ‘Sare, sasare, сестрёнка — ты говорила такое раньше, когда утешала новых детей, приходивших реветь от одиночества, от того, что потеряли друзей и родных; когда прижимала тряпки, обмоченные в холодной воде, к следам побоев у мальчиков, и помогала девочкам смывать кровь; когда завязывала им косы при тусклом свете кухонного очага, почти выгоревшего до последнего уголька. Ну, ну, сестрёнка, ты шептала, сидя на тёплой печи, подставляя плечо под слёзы, укачивала их, словно это может помочь, словно ты хоть кого-то можешь защитить от жестоких хозяев.

(Тебе вспоминается сестра-по-водам, болезнь сожгла её изнутри. Ты думаешь о брате, его ты в последний раз видела, когда тебя вытащили из тёмного здания позади рынка и поставили на каменный блок. Брат, скорее всего, уже сломался под ношей всего, что на него навалили, пока он молод и способен работать. У тебя никогда не было и мысли, что они останутся с тобой.)

Но твой владыка зовёт тебя сестрой тем же голосом, которым командует армиями, улыбается, и…

Уходит до того, как ты заставляешь себя двинуться. Ты тянешь руку вслед.

Ещё воспоминание: когда ты попросила мать рассказать об отце, всё, что она сказала — что его больше нет. Когда спросила сестру, она добавила: он обещал отыскать нас, когда заработает себе на свободу. Три дня ты об этом мечтала: кто-то вдруг со смехом подхватит тебя на руки и полюбит просто так.
На четвёртый день ты перестала. Мечтами ничего не добьёшься.

Святилища больше нет, теперь это всего лишь разрушенные каменные стены и раскиданная в траве солома: его жриц и его защитников утащили, да сложили на границе опушки, где остальные ещё роют неглубокую могилу. Растащили всю дань, золотые чаши, украшения, лён, кожу, вычистили хранилища и выгребли всё на траву. Остаток войска рыскал в куче в поисках добычи.

Кто-то ахает, головы поворачиваются медленной волной, и видят, как твой владыка покидает разбитый храм — ну, теперь уже не храм, раз в нём больше не обитает богиня. Руки владыки красны до локтей, а лицо — до глаз, он держит что-то в руках, нечто тёмно-красное, испещрённое венами и бледными каплями жира.

Войско расступается, пока он идёт, из движений едва заметных для него формируется путь. Никто не берёт то, что он держит.

Вместо этого он поворачивается, и протягивает орган тебе.

Ты берёшь в руки. (Кровь, горячая и вязкая, стекает по рукам, и ты вспоминаешь, каково это было: тело младшего сына обмякло от кинжала, который ты украла у старшего; как их сёстры умоляли, а двоюродные братья силились оторвать твои руки от горла, и как когда их хватка ослабевала, ты, чтобы удостовериться, ломала им запястья. Воздух загустел от медного запаха, а твой путь отметили мокрые следы.

Ты вспоминаешь, какая пустота потом была в груди.)

И ты ешь.

Восстань, Саарн.
Ты сомневаешься, что я выбрал тебя?

Любезно предоставлено @sone_suraas

В первый раз, когда ты называешь его welye, ты не помнила, на какой вы дороге. Какая-то дорога куда-то, где людям нужно услышать его слово. Может, великий город, может деревушка. Ты такое не спрашивала, не твоё дело и место было дознавать. Но это и не имело значения — если он идёт, то ты за ним, куда бы слова и дела вас не привели. Твоё место — стоять по его левую руку, пока войско марширует под изумрудной и умбровой краской леса, сминая ботинками хвою.

(В конце концов, в крови клятвы силы больше, чем водах. Вы сражались вместе, ели вместе — в памяти всплывает жужжание, которое алая нить колдовства оставила в венах, когда ты кланялась, оно ещё сладко, чисто и заострено. Более чем достаточно, чтобы объявить его плотью от твоей плоти, себя костью от его кости.)

Он смеётся, берёт твоё лицо в ладони, покрытые пылью гор (под ногтями у него запёкшаяся кровь монстров), и целует твой лоб.

Ножи теперь не только у тебя на уме, но и в руках. Сахар и протеин капают с кончиков пальцев; они тоже есть и внутри.
Быть живой очень сложно — странно, что у людей в этом нет права выбора. Но сейчас ты уверена, что наконец-то делаешь хоть что-то правильно.

Ещё один падает слева, у него из глазницы торчит костяное копьё. Ты жива только в сравнении с остальными, всё поле битвы залито грязью, кровью и ядом — рука появляется из-за спины, неуклюже пытается стащить тебя вниз, и в ответ ты вгрызаешься клыками до кости.

Здесь в порядке вещей требовать, чтобы никто тебя не трогал, и каждую попытку встречать с силой. Здесь неприкосновенность это признак славы, а не неподчинения. Ты никогда не думала, что создана для битв, но, возможно, лишь от того, что никогда в них не была.

Это счастье?, думаешь ты. Краснота снова брызжет на лицо, и ты поправляешь себя: нет,

это восторг.

Восстань, Саарн — говорит он.
Убивай и ешь.

— Ты боишься? — спрашивает он однажды в лагере вокруг стен. Завтра падёт либо город, либо вы, столько всего нужно было распланировать, столько движений организовать и передать. Звёзды уже высоко в небе, а ты до сих пор выцарапываешь и расчищаешь на своей табличке закорюченные слова, согнувшись над растянутым столом-мембраной: делаешь зарисовки стен, улиц, движений войск и обороны. Лезвия писчих ножей успели стереться так, что твои когти друг другу мешают, а последний командир, что приходил поговорить с ним, давно ушёл. Тишина расстилается вокруг, тяжёлая, будто слой пепла.

Да, ты бы сказала. Но не смерти. Не того, что мы можем проиграть. Да, тогда нас сотрут в пыль, кости развесят на стенах предупреждением для следующих завоевателей, а наши духи станут пищей для трав и для червей, я приму это, но…

Я люблю тебя, ты хочешь крикнуть, И никогда не любила ничего так же. Никогда ни в что не верила, но рядом с тобой это невозможно. Потому что когда-то я тоже была городом. Я заковала своё сердце в стены из железа и базальта, но ты вспорол их своими когтями так же, как вспорол ту дверь, оставил меня мягкой, пустой и беззащитной. Я не могла не довериться тебе.

Я восстала благодаря тебе, ты сказала бы, Ты поднял меня с колен и поставил на ноги, ты вывел меня из темноты и поставил перед стенами города на вершине высочайших гор, рядом с собой. Ты разве не видишь, каким будет падение с такой высоты? Ты хоть понимаешь, сколько ты мне дал, сколько я могу потерять?

И всё же…

И всё же. От жаровни ткань изогнутой крыши кажется янтарной, её искры теряются в завитых концах твоих волос. Он открыл для тебя пути в пустоте, где нет даже звёзд, и ты ещё ни разу не оступилась, идя по ним. Он подарил тебе зубы и когти, напоил тебя кровью и вином, ни единый раз тебе не навредил и ни разу не предал.

Ты всё ещё чувствуешь себя так, будто делаешь шаг с края пропасти и надеешься, что земля окажется не так уж далеко. Веря, что чешуя превратиться в перья, и ты полетишь.

Ты никогда не верила в богов. Но они твою веру ничем не заслужили.