Звездолёт A3-281 «Бесшумный ход» не был кораблём, предназначенным для комфорта, но люди всегда находят выход, если настроены решительно. Функциональное, незатейливое машинное отделение могло стать уютным местечком; тёплые пространства, успокаивающие низким машинным гулом. Койки, натянутые над тесной каютой, придавали ощущение товарищества, общих невзгод.
Судно предназначалось для проведения ремонтно-спасательных работ. Оно подлетало к самому краю Бездны, спуская громадные обсидиановые крюки в попытке пронзить дыру не искривляясь. Обычно это ни к чему не приводило, но раз в год и палка стреляет, так что некоторых ему удавалось спасти, хоть кого-то.
Ранние прототипы корабля включали в себя отделы для реабилитации: мягкие стены, приятная обстановка, под рукой персонал с сострадательными улыбками и готовой чашкой чая. Но время шло, и они осознали, что все те люди, которых смогли вызволить из Бездны, искали ощущения устойчивости, реальности. И тогда они перестали нянчиться с ними и стали размещать этих людей под пристальным наблюдением в машинном отделении с одеялом.
Лица обречённых были цвета пепла, потому что там, внизу, они поняли, кто они такие.
В другой части корабля лежал скучающий экипаж. Мехмед был увлечён чтением книги, в ленивой манере листая страницы. Мэри уставилась в потолок, время от времени бросая на своих коллег мимолётные, непроницаемые взгляды. Цукико вглядывалась в кружку с чаем, гадая о чём-то неявном и потерянном.
Наконец, Мехмед вздохнул, отложив свою книгу в сторону.
— Мне безумно скучно. Пройдёт ещё не одна неделя перед тем, как мы войдём в пространство Селестрии, а ещё больше перед тем, как достигнем Гунцзи. Должен же быть другой способ скоротать время помимо того, чтоб пялится в космос и читать метафизические занудства от Цу.
Цукико нахмурилась:
— Арлекин — один из лучших поэтов раннего имперского периода. Пускай её ранние работы и немного…
— Истории о привидениях. — голос Мэри был тихим, но раздался по всему помещению. — Мы можем рассказывать истории о привидениях.
У остальных пробежали мурашки. Пять тысячелетий без смерти превратили истории о привидениях из сказки у костра в нечто более замысловатое и многозначное. Идея о людях, постигших смерть — будь то воспоминание о своих предках до Конца или россказни о давным-давно захороненных секретах — была волнующим, запретным понятием. Идея того, что эти секреты могли быть раскрыты и показаны миру, что смертность скрывала в себе потерянную связь с Небесами, была ещё более захватывающей. Повсюду возникали секретные культы и гностические движения, зацикленные на реинкарнации и воскрешении странных духов, которые могли объединить миры людей и Небес и сотворить утопию раз и навсегда.
Поэтому память о сотнях восстаний и тысячах лжеучений имела вес даже среди неверующих. Это всё так же напоминало им о культах их предков. Уцелевшее воспоминание об этой надежде, негласно призванной лежать за гранью познания, помогало им беспросветными ночами.
Мехмед нахмурился:
— Немного тяжёлая тема, не так ли?
— Может быть, но я не знаю, чем ещё тут можно заняться. Мы заперты в этом тесном корабле наедине друг с другом и чудовищной поэзией от Цу. Нам нужна отдушина.
Цу бросила на неё свирепый взгляд, но затем смягчилась.
— Она права. Истории о приведениях могут быть зловещими, но это неплохой выход в долгом пути. Заставляет почувствовать связь с чем-то ещё. Что ж, кто первый бросит вызов чужим насмешкам?
Мэри улыбнулась:
— Я хочу. Всё же это моя идея. — все прильнули поближе, пока она пыталась вспомнить одну из своих прошлых жизней.
Несколько веков назад мне приходилось работать на Йени Скутари. Это было ещё до миграций и до его преображения. Тогда, когда он ещё не стал столицей Новой Нефритовой Страны: не шумный мегаполис, а несколько разрозненных шахтёрских лагерей, добывающих янтарную смолу из ледяных глубин. Ты, Мехмед, возможно не помнишь Ересь Альмохада, но это были не лучшие дни. Было трудно найти где-либо работу из страха быть уволоченным в одну из наркотюрем Халифа или быть проданным в трудовое рабство Частным Интересам или Конгломерату.
Приходилось браться за всё, что попадалось в руки, а мне в руки попалась минимальная зарплата кинетомонитора в янтарной скважине. Работа была не из приятных. По семь часов в день мы забивались в коробку с двумя людьми, обычно ещё более надоедливыми чем вы двое. И, что ещё хуже, у краёв скважины собирались янтарные големы, безнадёжно пытавшиеся утолить свой наркотический голод. Многие из них были слишком трусливы, чтобы спуститься; они торговались с нами за излишки, никогда нас не благодарили, и удирали из-за жестокой потребности побыть в одиночестве. Впрочем, бывало, кто-то спрыгивал вниз. Ночью ты мог слышать, как они взывают из темноты, как они стонут в экстазе и боли.
В нашем лагере мы обменивались байками. Они были хорошими людьми — турецкие и азербайджанские мигранты, скрывающиеся от истязаний Альмохада. Многие из них вступили в ряды призрачных культов по пути сюда, так что, пока шли снега, мы проводили ночи, сидя вокруг костра и слушая о Восстании Усопших или Мёртвых Мавров.
Одной ночью мы услышали шум со стороны пустоши. Нам всегда говорили не забредать слишком далеко, но мы были одурманены янтарной смолой и таинственными историями о свободных душах. Молодость может пьянить. Поэтому мы всей компанией пошли в лес, чтобы их отыскать. Мы стреляли из пушек, вливали в себя самогон и орали, пока не стало слишком холодно и мы не побрели домой.
Но один из нас не вернулся.
Мы не придали этому особого значения. Такое иногда случалось на неизведанных землях. Каждый был скитальцем в той или ином смысле, и, если кто-то не выдерживал, то шёл к другой шахте или скакал с одного лагеря на другой. Но на следующую ночь мы услышали шум снова — низкий, почти что волчий, вой. Мы подумали, что это ветер, и вернулись обратно, всё ещё полные духом веселья.
Но к утру мы не досчитались ещё одного. Потом ещё и ещё одного. В конечном итоге мы стали ходить не с виски и ликованием, а с пушками и ножами.
Мы неделями охотились на это нечто. Уме… ушло в общей сложности 17 человек. Не знаю, где они сейчас. Некоторые юнцы, наслушавшись слишком много историй о приведениях, стали ходить туда с надеждой, что смерть лежит среди деревьев, но я не думаю, что они её нашли. Мы просто находились там, где нам не следовало.
Одной ночью я поняла, что больше не выдержу. Мои друзья дохли как мухи, владельцы шахт бездействовали, а байки у костра уже не рассказывали. Они стали скапливаться близ одного человека, проповедовавшего зороастризм солштейнского извода, который снова и снова говорил нам, что в лесу обитает Ахриман. Все мои друзья были порабощены, поэтому нам предстояло сцепиться на поле трудовой битвы, чтобы освободить самих себя от его порабощения.
Его скучный бубнёж отзывался криком в моих ушах. И я отшатнулась, изрядно опьянев от дешёвой водки и дешёвого манихейского вина. Деревья потемнели, надвигалась метель. Я вспомнила стихотворение, какой-то второсортный стих с Земли про густые леса, обещания и снег. Мне казалось, что я отступаю от реальности и вхожу в нечто другое. В место, где всё понемногу исчезало, оставляя лишь вопли дикой природы.
Я двинулась дальше. Мне было всё равно, выживу я или умру, останусь ли собой или стану чем-то другим. Я не должна была здесь оказаться, это место изменяло меня. Кем вообще была Мэри Огден? Кем был любой из нас, став вырванным из привычной действительности?
Я остановилась на поляне. Две луны-близнеца всё ещё стояли над головой, два якоря света, наполовину приглушённые снежным потоком. Никто не заметил моей пропажи.
Затем я увидела следы.
Они были крошечные, миниатюрные. Не детские: слишком тонкие, слишком худые. Следы петляли из стороны в сторону, прокладывая путь среди темноты. Возле них были широкие снежные борозды, а по сторонам выскребленные, выцарапанные углубления. Здесь что-то тащили.
Я развернулась и удрала. С тех пор я в Скутари не появлялась.
Среди членов экипажа воцарилась тишина. Мехмед её нарушил:
— Неплохо, Мэри, но среди штампов ужастиков "снежный монстр" заезжен посильнее прочих..
— Мы не врём про истории о приведениях. – спокойно ответила Мэри.
— Может и нет, но это не значит, что мы обязаны рассказывать все подряд. Мы все живём уже не одно столетие. И мы все знаем, что жизнь полна своих собственных, неповторимых ужасов. Вся сложность в том, чтобы понять, какие из них имеют смысл, а какие лишь очередная преисподняя этой вселенной.
Цукико фыркнула:
— Что ж, Мехмед, тогда просвети нас. Какой смысл вселенная даровала тебе?
— Тот, что вопрошает личность. Теперь слушайте внимательно…
Земля сейчас не та, какой была однажды. Она больше не является ядром всего живого. Творцы ушли в Шато Этуаль, художники в Манихей, торговля в Фенстер. Но пока Имперский двор правит над бетонными залами, наша прародина всё ещё таит свои секреты.
Я родился и вырос в Стамбуле и переехал в Америку, когда стукнуло двадцать. Я был молод и безрассуден. Только-только получив докторскую, уже собирался положить начало моей карьере. Мой взгляд был полон надежд. Я намеревался совершить революцию в области кинето-осколочных технологий, завоевать нобелевскую премию и начать выдающуюся карьеру в Оскурите или где-то ещё. Мой разум был открыт для всех возможностей.
Самолёты больше не летали, так что, разумеется, я добрался по воде. Всё было так, как и говорится в старых фильмах: перед тобой возвышается Свобода, а к небу тянется пламя её факела. Голографический огонь, который они добавили в последние года, действительно усиливает эффект, пронзая вздымающийся из города вездесущий дым. Это было похоже не столько на сирену свободы города, сколько на бесстрашного бунтовщика, бросающего вызов его переулкам, его фабрикам и его хмурой нищете.
Я снял в Бруклине одну комнату неподалёку от кучного вокзала. Иногда свет был нестерпимым, но обычно, благодаря туманному смогу, он казался не более, чем тусклым свечением. По ночам он просачивался через окно словно огни далёкого города. Но, когда, с закатанными рукавами рубашки наблюдая закат, я мог видеть это, огни атомного распада и немые страдающие вопли, то радовался тому, что могу идти на работу пешком.
Каждый день я волочил себя по одному маршруту. И даже сейчас помню это. Там были Столбы Моисея, те странные памятники пыток, возведённые в эпоху Мещанства, чтобы почтить смерть прошлого. Теперь же они, официально сохранившиеся и охраняемые, сами стали частью этого прошлого, а перед ними стояли в тишине скорбящие по их жертвам. Там был перекрёсток Сикста, где собирались в в странной манере Былого Мира продавцы уличной пищи. Там был Бруклинский мост, такой далёкий, выдержавший множество странных проклятий, погребённых под Колоннами. И ещё там было три больших, тёмных переулка: тонкие полоски пространства, зажатые между чёрных исполинских строений.
Иногда я глядел в них и недоумевал, почему не могу туда зайти. Я мог видеть конец переулков. Любой, кто попробует напасть на меня, будет всего в нескольких футах от скопления людей. Невозможно ограбить меня, не привлекая чьего-либо внимания. Но продолжали всплывать картинки: моя голова лежит параллельно полу, наблюдая, как течёт кровь.
Так что каждый день проходил мимо них и каждый день бросал туда мимолётный взгляд. «Ты ведёшь себя глупо» — сказал я себе. По дороге домой, когда смог становился оранжевым, я повторно проходил мимо них. «Тебе нужно прекратить смотреть» — сказал я себе. Затем стал выходить по ночам и глазеть в них в очерёдном порядке. И где-то посреди этой тьмы, готов поклясться, я видел силуэт, смотревший на меня в ответ.
Так я впервые встретился с периодичным вздором, которым мы, бессмертные, наслаждаемся, и мне несколько стыдно, что впервые столкнулся с этим в мою смертную часть жизни. Этот вздор родился не из нашего вынужденного бытия, а моих собственных неврозов, моей собственной шаткой незащищённости. Я стоял, прижав ладони к обоим сторонам переулка, поглаживая стены и таращась внутрь.
Одной ночью мне пришло в голову, что я никогда не видел кого-либо другого, кто занимался чем-то подобным. Тут не только сама странность моего помешательства, но даже то, что я вообще смотрю на эти проходы. Никто никогда по ним не проходил. Никто никогда из них не выходил. Они просто, ну, были здесь.
Я сходил в местную кофейню и спросил об этом посетителя. Он скорчил гримасу и отвернулся. Я спросил других, но все они, испытывая неудобство, отодвигались или, бормоча под нос извинения, поспешно удалялись. За исключением одной женщины, курившей под широкополой шляпой. Она взглянула на меня и улыбнулась. «В конечном итоге, мы все туда заходим, — сказала она, — и мы все помним». — это было всё, что она сказала.
Я собрался с духом. Это был абсурд. А я был человеком науки. Высоко задрав голову, я вошёл в центральный переулок. Запущенность, сырость этого места придавали ему ощущение тепла, почти что уюта. Я прошёл вперёд, проводя рукой вдоль замшелой стены. Здания по обеим сторонам были из бетона, но здесь они были каменными, мощёными в точности, как улицы старого Йорка. Впечатление оказалось уютным и одновременно гнетущим.
Я дошел до середины переулка и остановился. Мне это показалось? Я пожал плечами и пошёл дальше, но потом ко мне пришло осознание, что это было. Тень. Передо мной. Тоньше, уже, длиннее моей.
Я обернулся и увидел женщину. Она была красива, но бледна, лицо её было объято ужасом. Шрам огибал её шею. Меня охватила странная тяга обнять её, сказать, что всё будет хорошо, но я просто отшатнулся назад от изумления.
«Ты не спас меня», — простонала она. Я прикоснулся к её щеке — она была ледяная. «Ты не спас меня», повторяла она снова и снова, вместе с тем постепенно сминаясь, сгибаясь и тая на полу.
Я бежал. Я ни о чём не думал. Я заперся в своей комнате, снова и снова тяжело вздыхая. На следующий день я не вышел работу. Сходил в кофейню и заказал чего-нибудь горячего. Я едва начинал рассказывать, а они уже сочувственно кивали, твёрдо решив ничего не говорить. Они похлопали меня по плечу и накормили едой. Единственным исключением оказалась женщина в широкополой шляпе. «Этот путь не выбирают, потому что его выбрал ты», — сказала она. Я не понимал, что это значит. День за днём я отгонял от себя эту мысль. Постепенно вернулся на работу, к жизни и, как и все остальные, никогда больше не говорил и не заглядывал в эти переулки.
Примерно спустя 60-70 лет, я очутился в Фенстере. Работал на инженерную фирму, которая хотел установить противоосколочную защиту на Ворота Хауэра. Если вы когда-либо в главном мире Фенстера, Фергеене, значит, у вас в голове ясная картина: ухоженные улицы, стиль барокко, доносящиеся из уютных соборов мелодии Баха. Улицы наполнены радостью и спокойствием, небо чистое. Это полная противоположность Нью-Йорку. Я сидел в баре, слушая пение девушки. Отсюда не было видно её лица, но я мог различить её волосы, танцующие вокруг.
Эта музыка была прекрасна: в равной степени страстная и хрупкая. Чем дольше она играла, тем больше замирало моё сердце. Я лишь мельком увидел ее, но тут я влюбился с первого взгляда - всякий мужчина считает, что имеет право на такую влюблённость. Мне нужно было с ней поговорить. Я спустился с веранды, на которой сидел, подошёл к сцене и меня парализовало.
Это была та самая девушка из переулка. Не настолько бледная, потасканная и тощая; нет шрама или тревожного взгляда. Но это лицо точно принадлежало ей. Всплывали на поверхность десятилетия воспоминаний, пока я бежал, бежал и бежал.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы это осознать, но в конце концов я вспомнил, что сказала та женщина из кофейни, и, наконец, всё сошлось воедино. Призрак в переулке был певицей из будущего. Это была она, после того, как наш любовный роман подошёл к концу, после взаимных упрёков, после ненависти и лжи, поле страстей, наслаждений и боли. То, что от неё осталось вернулось, чтобы показать мне, кем я был, чтобы упросить меня не заводить с ней разговор в тот самый день.
Я был в ужасе. Я был благодарен. Ведь, кем бы она ни была, сейчас эта девушка где-то там, живёт жизнью свободной от всего, что я мог натворить. И, когда думаю об этом, то ничего не могу с собой поделать, чувствую укол сожаления. Если бы я не убежал, поговорил с ней, влюбился в неё, тогда бы она нашла способ умереть. И я думаю, что каждый заслуживает право на это, когда накрывает слишком сильно.
Откинувшись назад, Мехмед вздохнул. Мэри сжала его руку.
— Спасибо, — сказал он, — но это было очень давно. Подобные вещи — часть жизни, по крайней мере, в этих уголках неба.
—Ты так считаешь? — спросила Цукико. Казалось, она глубоко задумалась. Мэри и Мехмед переглянулись, когда пожилая женщина закрыла глаза и вздохнула. – Вы поражены тем, что эти истории для вас значат, как они на вас повлияли. Вы хотите историю о приведениях? Я расскажу вам одну. Но не уверена, что она вам понравится.
Главное, что вам нужно знать о Фонде SCP, это то, что они психопаты. Это не их вина: такое происходит, когда вы втягиваетесь в подобную систему. Все мы в своё время заигрывали с бесчеловечностью. Такое происходит, когда вы бессмертны и имеете бесконечные гранты на исследования. И, когда ваши цели идут вразрез с человеческими соображениями, в конце концов достигаете стадии, где пожираете свои собственные.
Это произошло за две сотни лет до того, как я покинула их. Я собиралась сменить своё тело на новое — дефекты в правой ноге причиняли боль. И тогда я вызвалась на эксперимент ради дополнительной оплаты. Тела в ту пору были не дешёвые.
Эксперимент был одним из тех причудливых штук, которые придумывали в отделе парафизики. Когда тест, который вы должны выполнить, прежде был выполнен тысячу раз, то в конечном итоге сходишь с ума. И вот они решили, что хотят увидеть призрака.
Отдалённые места притягивают призраков, но в темноте их трудно разглядеть — возможно, в этом есть смысл. Поэтому идея заключалась в том, чтобы найти как отдалённое, так и просматриваемое место. Таким образом меня доставили на девятую планету в системе аль-Сахра, мир пустынь в дальней части Восточного Рукава — идея заключалась в том, что необходимая освещённость компенсируется с большей отдалённостью. По слухам, там обитало бесчисленное количество джинов, но меня, как человека науки, заверили, что это не играет роли в их уравнениях.
Вдали от ближайшего населённого пункта, на пересечении обнажённых скал и плоскогорья, они построили квадрат из четырёх зеркал. Я должна была жить тут и ждать целый месяц. Мне дали пищу, книги, инструменты для разжигания костра — как они сказали, всё самое необходимое — и приказали слоняться среди каменных проулков, пока что-нибудь не увижу. Камеры и другие датчики были установлены вдоль стен, но мне сказали, что основную роль играют зеркала — естественная западня для любого духа-скитальца. Они были расставлены с таким расчётом, что где бы я ни находилась, могла взглянуть в одно из них и увидеть призрачное отражение.
Они оставили меня там и улетели. Это была уединённая, но приятная работа; оглядываясь назад, могу сказать, что это хорошая подготовка для Пропасти. Мне приходилось проводить дни читая, размышляя о жизни или прислушиваясь к дуновению ветра. Необходимость в постоянном свете означала, что я находилась неподалёку от одного из полюсов и застряла в бесконечном дне. Я смотрела на заходящее солнце в попытке угадать, где закат превращается в восход.
Но вот однажды я увидела кое-что. Краем глаза заметила фигуру. Словно что-то исконное для этого мира. Не знаю, но меня это привело в восторг. Я пробиралась через расщелины, не отрывая взгляда от зеркал, отчаянно пытаясь поймать ещё один проблеск.
Казалось, я видела это десятки раз. Творение огня, может быть, те самые ифриты, о которых меня заверяли? Казалось, с каждым взглядом оно разгорается всё сильнее. Я смотрела, перебегая взглядом вдоль моего поля зрения, но никак не могла взглянуть непосредственно на него. Взбиралась по скалам, выбрасывалась из-за угла и скакала перед зеркалами в надежде застать его врасплох. Но оно всегда было где-то там, просто там, просто вне досягаемости. И так вечно подражая.
Радость стала сменяться страхом. Что это такое? Это я преследовала его или оно охотилось за мной? Я стала замечать на песке следы, шагающие туда и обратно. Были ли они моими? Они были узкими, худыми, прямо как и мои ноги. Наблюдая и выжидая, надо мной уже вились нетопыри-падальщики.
И я задавалась вопросом, не было ли это просто очередным вздором. Может, я выдаю желаемое за действительное? Солнечные лучи всегда падали ровно вниз. Может я просто-напросто вижу их отражение? Между зеркалами выступали из-под земли и возвышались природные вестибюли, они были здесь всегда. Как я, наивный чужеземец, могла надеяться постичь их тайны?
Меня окружали зеркала, и я ловила себя на том, что вглядываюсь в них всё глубже и глубже. Может это было моё отражение? Или чьим-то ещё? Я увидела, как всё мои прошлые воплощения, насмехаясь, выстроились в ряд. Всё то, чем я успела побывать, шептало, вальяжничало, зевало, билось своими харями об моё лицо…, стоило мне только отвернуться. Всё это была я, только я и четыре стены эхо-камеры, тысячи раз подряд отражающие мою сущность.
Я впала в оцепенение, которое, казалось, длилось целые годы. Солнце по-прежнему светило, когда я пришла в себя. Я встала и пошла. Что-то было не так, мне было непонятно, что именно. Камни навевали клаустрофобию, воздух был тяжёлым и густым.
Я подняла руку, чтобы защититься от солнца, но её не было. Я посмотрела вниз, чтобы найти свою тень, но ничего не увидела. Я уставилась в зеркало, но в нём не было отражения.
Я кричала, но не издала ни звука. Побежав в панике к камням, я провалилась с одной стороны, а вышла с другой. Я упала на колени в молитве и стала погружаться в песок. Я обернулась, но камней уже не было. Посмотрела вниз, но поверхность оказалась лишь ещё одним зеркалом. Куда бы я ни посмотрела, ничто не отражалось в пустоте, за исключением палящего солнца над головой. Пустота жаждала пищи, и она надвигалась на меня. Привидение без тени.
Я упала и продолжала падать, погружаясь в свет и в небытие. Потому что это то, чего вы двое…
— …не понимаете. Призраков, за исключением нас самих, не бывает.
Мэри фыркнула:
— Но они должны существовать. Я видела следы в сн…
— Да, видела. Мэри, ты хотела забвения, даже если сама этого не понимала. Все твои друзья хотели. И вот, в лесу возник один пронырливый хищник, чтобы вас этим забвением наделить. — Цукико закрыла глаза. Потёрла переносицу. Мехмед никогда не видел, чтобы её возраст был виден так явно. — А ты, ты желал нарратива. Твоя жизнь была не такой, какой ты её себе представлял, и тогда ты и обитатели твоей кофейни совместно придумали духа, чтобы придать вашей жизни смысл. Я не знаю, реальны ли привидения, но именно мы придали им форму. Они — наши собственные зеркала. И когда вы осознаёте, что всё, чем вы являетесь, — это враньё, которое вы рассказываете, то зеркала отражают друг друга, и между ними не оказывается ничего.
Цукико уставилась на свои руки. Их подарили ей много веков назад, когда они нашли её голой и сошедшей с ума посреди пустыни. Был ли это вздор, или нет — она всё ещё не была уверена. До этих рук были другие руки, до тех рук были ещё одни, были мёртвые руки, были правильные и неправильные — и так до той японской малышки. И она не была уверена, принадлежали ли они когда-нибудь ей.
Наступила тишина. И в этот раз её никто не нарушил.
