SCP Foundation

Три года назад в монастырь пришёл человек с железным горлом. Чётки-ле́стовки никогда не покидали его беспокойных рук. Часто он захаживал в главный молельный зал, где американская бомба пробила крышу, да так и застряла в полу прямо перед каменным Майтреей, Буддой Грядущего, с расстрелянным до неузнаваемости лицом. Однажды человек почти ударил по бомбе ногой со всей силы, но страх смерти возобладал над чувством вины. В тот раз он, как и во все остальные, сел прямо на грязь и щепки, прислонившись к холодному металлу спиной, и тихо завёл молитву. Обращался он не к буддам и не к бодхисаттвам.

Монастырь пустовал уже одиннадцать лет, с тех самых пор, как толпа крестьян вместе с советскими солдатами поубивала монахов и растащила все ценности, что смогла унести. Человек не стремился привести его в лучший вид, и убирался только в маленькой комнатке, где поселился. Там почти не было мебели, лишь кровать, стол и грубо сколоченный шкаф, но большего ему не требовалось. О комфорте он не заботился, а личных вещей было совсем немного: очки, карандаш и толстая книга с шестернёй на чёрной обложке, ритуальный молоток и четыре комплекта одежды. Три летних и один зимний.

Мужчина жил не один. При нём было ещё двое, японка и европеец, но относить их скорее следовало к вещам. Они ходили за ним следом, покорно склонив головы, никогда не говоря ни слова. У них было застывшее выражение лица и пустой, стеклянный взгляд. Зимой, которая была особенно холодна, европеец отморозил пальцы на левой ноге — почерневшая плоть вскоре сошла от ходьбы босиком, и обнажила вместо костей медь.

Помимо двух ἱκανάτοι компанию ему раз в три месяца составляли посланники. Иногда всего один, иногда двое. Те, кого отбирал лично, самые доверенные последователи; в эту группу входили и епископы, и простые верующие. Они приносили еду, рассказывали, что происходит в мире, и выслушивали указания о том, что следовало делать дальше.

— Семь-восемь тысяч, из них четыре в могиле, остальные в казематах, — говорил пожилой сельский учитель, качая головой, — По всему миру. Самые крупные приходы мы потеряли полностью, их проще всего было отыскать. Когда Верующих много в одном месте…

— Самые крупные? Перечисли по городам, — спрашивал человек монотонным металлическим голосом, стараясь не сводить глаз со строчек священного писания.

— Пуэрто-Пеньяско и Гвадалахара. Детройт и Бостон. Ливерпуль, Дувр. Свердловск. Сеул, Ульсан, Чеджу. На последние три пришлось две тысячи, все мёртвые. Ким Чхан Рён привлёк солдат. Этот… мерзкий змей… — его лицо переменилось, наполнилось гневом, он стиснул зубы и сжал руки в кулак, но затем раздался громкий дзынь, словно лопнула пружина, и его лицо вновь стало расслабленным.

— Ах… что же я, нельзя мне в таком возрасте злиться, — продолжил он блаженно, — Бог пожрёт его душу и не оставит ничего.

— Как у нас здесь? Всё так же?

— Да, — отвечал, уверенно кивая, студент из Пхеньяна, наверное, единственный Верующий в столице, — Ни Тюремщикам, ни ГРУ нас не найти, слухи о Церкви в селе не ходят, Джи Су об этом позаботилась. Трудовой Партии тоже не до нас, им бы на руинах отстроиться. У нас есть время.

Человек поправил очки, закрыл книгу. Дела шли плохо. Но то дела мирские.

На духовном фронте ситуация последние три года была катастрофической.

Враги веры зря так тужились, Церковь успешно разваливалась сама по себе.

Вслед за Ним.

Человеку с железным горлом каждую ночь снился один и тот же кошмар. Он стоял на краю обрыва, видел пред собой зелень кедров, пихт и каштанов, плотно укрывших родные ему горы, серые мазки каменистых крутых склонов и, совсем немного, нежный белый цвет магнолии. Бледно-голубое небо было безоблачно. Дул сильный ветер, предвещая беду.

Рано или поздно он затихал, и небо на горизонте темнело. Там, вдалеке, зачиналось нечто, напоминающее чёрную тучу. Эта часть сна всегда длилась мучительно долго, и с каждой новой ночью казалась всё дольше и дольше. Человек ждал, и ждал и ждал, пока его стойкость не иссякала, и тогда он принимался кричать и молить о том, чтобы это уже закончилось, чтобы Он перестал его мучать и обрушил свой суд как можно быстрее — совершенно богохульная просьба. Он мог кричать сколь угодно, благословлённые голосовые связки нельзя было сорвать. Сон продолжался лишь тогда, когда всякая надежда на смерть его покидала.

Тогда он поднимал сухие, словно полные песка глаза к небу, к солнцу, но там был только дым, чёрный, как смоль. Тогда над горами разносился тихий металлический скрежет.

На горизонте загоралась искра. Путь она обычно проделывала, на вскидку, за два дня, но в сравнении с предыдущей пыткой это казалось лишь минутой. Вскоре оказывалось, что огни были лишь частью целого. На него надвигалась гора.

Он волок себя вперёд, не сворачивая, и ничто не было Ему препятствием. Горы, в сравнении с которыми Он — Джомолунгма, давила Его масса и дробили Его зубчатые колёса. Десять прожекторов на Его вершине озирали мир, их лучи за раз могли бы осветить целый город; десять искорёженных рук-ковшей, поддерживаемых тросами словно американские мосты, черпали вскопанную землю и разломанные скалы и сгребали в пылающий, дымящий как величайший пожар рот у Его основания. Рокот Его колоссальных механизмов был подобен грому.

Бог приближался, всё ближе и ближе, а он не мог пошевелить ни единым мускулом, даже не мог отвести взгляда.

Человек глох от шума, слеп от дыма, жар геены опалял лицо, сдирая кожу, ноги подкашивались, когда из-под них уходила земля, и в пепел он обращался до того, как сталкивался с металлом Его глотки.

И только тогда чувствовал боль.

Чудовищную, пронзающая всё невообразимо огромное тело, частью которого он теперь был. Его распирало изнутри, структурная нагрузка беспрерывно нарастала, но разорваться на части он никак не мог. Детали не отламывались, они рушились под собственным весом, но тут же вновь присоединялись снова, вновь включались в ущербную конструкцию, а те, что успевали отпасть, сгребали вместе с землёй Его руки. Чтобы слиться с новым материалом и быть разломанным вместе с ними, сломаться и пересобраться вновь. Это не было единством и не было его антонимом, это была агония, и ей не было конца.

Господь кричал, каждый кусок металла в Его теле кричал, и человек кричал вместе с ними.

На пятый год человека перестали навещать. Предположения было всего два: либо приближённых убили, либо они наконец-то перестали его боготворить. Он надеялся на второе.

На шестой год у него кончились консервы. Диета его с тех пор состояла в основном из мелких зверей. Крупная дичь в ловушки не могла попасть. Ел он мало, но всё-таки ел — в отличие от ἱκανάτοι, ему без еды было не протянуть. Иногда он позволял себе маленькие радости: сочные красные ягоды тиса и сахаристые плоды конфетного дерева. Вина заставляла после каждого такого маленького пира поститься, не есть и не пить вовсе. Дольше нескольких дней голодовки никогда не длились.

На седьмой год европеец ни с того ни с сего вдруг рухнул на пол. Какое-то время он протяжно скрипел и беспомощно раскрывал и закрывал рот, будто рыба. Человек сел на колени перед телом, взял молоток из-за пояса и с некоторым трудом разбил ему череп: там ему предстала неряшливая, хаотичная масса серого вещества, шестерёнок и проводков. Как он и подумал. Святой Ихор не закрепился у слуги в мозгу, а потому, когда плоть отказала от истощения, механизмы тоже пришли в разлад. Он едва расстроенно покачал головой, так, словно разбились верные наручные часы, после чего повернулся к японке и приоткрыл рот. Из горла вышла последовательность щелчков, в ответ на которую ἱκανάίδα кивнула, и ушла в храмовую кладовую за лопатой.

Она своим видом стала словно мумия: руки как тростинки, одежда на ней висела, кожа так плотно обтягивала голову, что губы не закрывались, так что она словно постоянно скалилась. Впрочем, работала она даже лучше, чем раньше.

На восьмой год плоть в теле японки умерла окончательно, потому начала гнить. Запах был ужасен, но не хуже, чем жужжание мух. Всё же, человек намеренно держал её вблизи.

Это в самый раз. Это именно то, что ему нужно — что он заслуживает. Сидящие на лице жирные чёрные мухи, укусы слепней и их вечный гул вперемешку с тиканьем механизмов под полужидкими остатками кожи, и выворачивающий наизнанку приторно-сладкий запах. Именно так. Воистину так. Он нуждается в гнили, в мерзости, чтобы никогда не забывать, что он здесь, дабы наказать себя, быть в вечном страдании и одиночестве, оказаться в аду, не умерев. Он слишком часто об этом забывал.

На двадцатый год он перестал считать дни.

В предрассветной тишине ему что-то послышалось. Анёхасмика или нечто подобное.

Он не мог понять, что это такое. Ни на птичью трель, ни на рык животного, ни на звук неживой природы оно не походило. Всё же он заключил, что это, должно быть, песня странной птицы. Ни на что другое оно даже близко не походило, хотя и для птицы звук был слишком сложен.

Ещё раз. Аньон хасимникка.

Нэмаль ихэхэссо?

Человек замотал головой. Не хотел отвлекаться от трапезы.

Тансин, моорыль иджоборин коё? — прочирикало оно вновь, — Кыротхамён…¹

Одним резким движением он повернул голову туда, откуда донёсся звук. У него ушло какое-то время, чтобы понять, что перед ним находится. И он закричал — из горла вырвался скрежет, что-то среднее между заржавевшей механикой и царапающем стекло гвоздём; он отшатнулся, откинул заячью тушку в сторону и отполз спиной назад.

Ведь на коленях у статуи Майтрея сидел ангел Господень.

— Ну, ну. Прекрати бояться, — спокойный контратенор был чист от примеси эмоций.

Ангел спрыгнул на пол, приземлившись легко, словно пёрышко. С лёгким перезвоном тонкого металла и стрёкотом шестерёнок сложились за спиной его крылья — шесть прекрасных серебряных крыла, чудо инженерии и механики, изготовить которое смертной руке не под силу.

— Ответь на вопрос. Люди за пределами этого места зовут тебя Строителем и почитают как святого. Ты принимаешь эту честь?

Человек замотал головой и замычал.

— Правильно. Неверующие, что побивают Его адептов, тюремщики, что прячут Его детали, и нечестивцы, что Их уничтожают, все препятствуют Воскрешению Божьему. А что ты?

На глаза против его воли навернулись слёзы. Он попытался их утереть, и так только измазал лицо в грязи и заячьей крови. Ангела это не смущало. Он ждал ответа.

— Я-я. Я, — наконец проскрипел человек, тоже вложив в уста язык людей-машин Ионии, — ведь я собрал Его.

— Собрал? Нет. Ты не сделал Разбитого Бога целым. Ты высмеял Его.

Слова имели эффект пощёчины.

— Ответь ещё. Ты плачешь от осознания своей вины, или из-за страха наказания?

Невыносимо тяжёлый вопрос. Он прекрасно понимал, что виноват, иначе не ушёл бы тогда в мёртвый чужой монастырь, а купался в похвале от людей, ослеплённых верой. И именно поэтому горячие слёзы катились по щекам, а руки до белых костяшек сжимали подол серых роб, но не переставали дрожать.

— Да, да, и то, и то, — с трудом проговорил он в ответ, опустив взгляд в пол, — Потому чт…

— Ответь на последний вопрос, — прервал его ангел, — Готов ли ты принять смерть?

По телу волной прошёлся озноб.

— Я не. Я не хочу умира-ра-ра-ра-ра…

Его заклинило. Человек сделал глубокий вздох, стукнул себя кулаком в шею и, после паузы, продолжил:

— Я не хочу-чу умирать-ать, — он снова замотал головой, на этот раз упрямо, — Не хочу. Я… ужас-жасный. Слабый, я надеялся-ся, что они-они всё поймут-поймут. Найдут меня. Они… не поняли-ли. Они и поду-подумать не могли, что-что… гла-гла-глава Церкви мог… так-так-такое. Что я мог.

Горло давно заржавело без ухода. Слова давались тяжело, но человек должен был говорить. Не потому что его заставляли, нет, посланник Божий осуждающе молчал, а судьба его уже давно была предрешена. Он говорил не в надежде на то, что его пощадят: ему хотелось высказаться. Он не делился этим даже с ἱκανάτοι, теми, кто не ослушались бы его приказа хранить тайну.

— Мой-мой ГРЕХ, — амплитуда модуляции скакнула, громкость резанула его собственные уши, — его даже-да-даже нет в Писаниях. Это-то та-так ужа-жа-жасно. Я… собрал Бога непра-неправильно. Я был-был НЕДОСТОИН-НЕДОСТОИН, я его ОСКВЕРНИЛ. Го-го-го-го-го-спо-спо-споди. Го-господи, — он скрыл ладонями лицо, за несчитанные годы прорезанное глубокими морщинами, — Господи. Смерть, мне нуж-жна-жна смерть. Но я боюсь. Я не сда-сдался ВЛАСТЯМ, я не-не-не рассказал ПАСТВЕ, я не убил себя, ведь-ведь я хо-хо-ХОЧУ ЖИТЬ. ЖИЗНЬ ЭТО ПЛОТЬ. ЖИЗНЬ ЭТО-ЭТО-ЭТО

ГРЕХ

Что-то внутри не выдержало нагрузки, шальные детали впились в шею изнутри. Он широко раскрыл глаза от резкой боли, схватился за горло немощной рукой и упал в пол. Схватил ангела за ноги, жалко прижался к его ступням лицом.

Тишина.

Кровь текла из уголков рта ручейком, но даже больше, чем боль, его охватывал стыд: так позорно вести себя перед святейшим автоматоном, сметь касаться длани Бога. И вместе со стыдом отвращение к себе — мерзкому куску смертной плоти.

— Рафаил. Так назвал тебя твой учитель?

Его передёрнуло. Он так давно не слышал собственное имя.

— Подними голову.

Он не смел ослушаться.

Ангел был прекрасен. Оказалось, его образ заимствовал многое от людей. Он напоминал подвижную фарфоровую куклу тем, как кожа, одетая на механизмы, аккуратно обрывались на суставах и под рёбрами. У него даже было человеческое лицо, прекрасный лик, и волосы, африканские косы из нитей серебра. Под взором голубых глаз, не выражающих эмоций, но не безжизненных, как у преображённых Ихором людей, человек чувствовал себя обнажённым, хотя одежда, пусть и невероятно грязная, была только на нём.

Ангел склонил голову набок, от чего сместились не скрытые кожей поршни, составляющие его шею, и взгляд его смягчился. Он опустился на корточки, крылья его раскрылись быстрым математически выверенным синхронным движением — обернулись вокруг них двоих, укрыли от мира.

Ангел поднёс руку к его лицу.

— Кусай.

Израненный человек застыл. Всё испытываемое им мучение, физическое и моральное, на секунду исчезло и уступило место абсолютному непониманию. Даже страх пропал.

— Кусай за запястье, — ангел подвинул руку ближе, коснулся его щеки тыльной стороной ладони.

Какое-то время он медлил. Потом прикоснулся губами — тёмная кожа, казавшаяся обманчиво мягкой на вид, оказалось холодна и весьма, кажется, тверда. Но он уже решился.

Это была ошибка. Резцы, и так сточенные об звериные кости и хрупкие от возраста, треснули, не выдержав, но какой-то порыв — тяжело сказать, животный или наоборот, благочестивый, — не позволил ему разжать челюстей. Он давил, пока обшивка не поддалась.

От шока он откинул голову, и не из горла, а из глубин груди вырвался болезненный хрип — мерзкий органический звук. Рот наполнила кровь и осколки. И что-то другое. Холодное, как лёд. Другая рука ангела схватила его за копну седых волос и грубо прижала к запястью.

— Теперь пей.

Он пытался глотать, но мышцы сводило — плоть сопротивлялась. Жидкость прижимала язык к нижней челюсти, отдающая металлом на вкус и слишком тяжёлая для воды, хоть и такая же текучая. Каждый крохотный, с трудом принятый глоток он ощущал полностью: как они скользят вниз и оседают тяжестью между ключицами и позвоночником, спускается глубже, дальше. Обжигает внутренности холодом.

Он не мог дышать, не мог сделать даже вдох. В глазах темнело, он уже почти ничего не видел, только чувствовал мороз и тяжесть в груди. Холодная рука на затылке. И посреди переливающейся темноты — образ неморгающего сапфирового взгляда.

Когда ангел перестал держать, человек с разбитым горлом разразился кашлем, спазматически дыша. Его вырвало прямо на чужие колени. Жидкость капала с губ — ангельская кровь, переливающаяся на солнце, словно серебро. Стекая с бёдр ангела, она сворачивалась в маленькие шарики.

— Грех никогда не прощается, он искупается страданием.

Это же ртуть, — скользнула в голове человека мысль, — Это же…

— Хватит с тебя страдания души. Теперь я очищу тело, чтобы Бог смогла снова тебя полюбить. Ты нам ещё нужен.

Чистейший Ихор. Прямо из ангельских вен.

Он поднял взгляд. Ангел улыбался.

 ТЕХНОТЕОЛОГИЯ  | Глава 1 »