В мире, лишенном смерти, слова "войти в роль" обретают новое значение. В каком-то смысле играют роль теперь все. Мозг непрерывно меняет тела, каждое из которых — новое и незнакомое, и такое количество нового опыта вынуждает запоминать, как двигаться, как действовать, как существовать. Попеременно меняются пол, раса, способы настройки конечностей… И это похоже на танец: точно знать, как и куда поставить ногу в четко выверенный момент.
Раньше Надия много думала о таком, но теперь времени на это у нее не осталось. Вглядываясь в зеркало, она поправляет прическу, правит макияж, чтобы казаться аккуратнее прочих. Ее отражение заключено в рамку из ламп, и такие рамки тянутся по всей комнате вдоль мест, на которых сидят ее друзья и коллеги. Каждый всем видом демонстрирует интенсивную сосредоточенность. Все они должны быть идеальны.
— И что вы собираетесь делать? — спросила женщина рядом с Надией. — Если вам дадут роль, я хочу сказать.
Маленькая, в очках, с мышиного цвета волосами. Не тот образ, что хорошо вписывается в эту роль, но Наде стоит лишь слегка поднапрячь воображение, и она уже легко это представляет.
— Я не знаю, — Надия изобразила дежурную улыбку.
Ответ подразумевался как любезный, но мышку он своей краткостью, похоже, оттолкнул, и она угрюмо отвернулась к зеркалу и продолжила наводить марафет. Надия вздохнула про себя и уставилась на свое отражение. Усталость. Еле заметные морщинки на лице, высокие плечи, длинная шея… Конечно, все это придется скрыть. Оставлять шею открытой нынче не модно. Длинный, подчеркнутый подбородок, доходящий ниже плечей — вот что сейчас было в моде. И крошечные бусинки глаз. Он назывался "Викторианским кукольным домиком", этот образ, облик середины века. Надя глядит на белки своих глаз и усилием воли заставляет их исчезнуть.
Для определенного класса людей тела не так уж дороги. Так почему бы не поэкспериментировать? Сперва речь шла о таких деталях, как пол, рост, формы тела, и, что ж, и раньше ничего плохого не было в том, чтобы желать изменить эти параметры, и в этом уж точно нет ничего плохого, когда в распоряжении — все время мира. Но кое-кто захотел пойти дальше. Зачем останавливаться на типичных для человечества условностях в мире бесконечных возможностей? Почему бы не дать моде новый толчок?
Французские дизайнеры в безупречных костюмах с безупречно же уложенными прическами потянулись к камерам и зафонтанировали идеями. Как Прометею, так и его дешевым подделкам поступало все больше и больше запросов и петиций, им предлагали деньги за крайне специфичные тела, за то, чтобы эти тела соответствовали какому-либо фетишу, некоему идеалу, который мужчины с зажатыми улыбками считали истинным. Чтобы "Модные тела" раскрутились, понадобилось совсем немного времени, но стоило этому случится — и стремление к новизне уже не исчезнет.
Первым в моду вошло совсем незначительное, простенькое изменение: тело с удлиненными ушами. Словно у эльфа. Или можно было превратить глаза в два драгоценных камня чистого пурпура и жить в истинно величественном образе, о котором раньше можно было только мечтать. Подиумы заполонили модели с зеленой кожей, когтями на руках, мехом по всему телу.
И этого был еще не конец.
Сцена скрыта в полумраке, освещенная только неярким светом, подчеркивающим ее даль, ее будто бы космическую чуждость. В лицо бьет свет софитов, будто на грандиозном допросе, сверлят потоками света при каждом ее шаге. Она не видит своей аудитории, но видит старую деревянную сцену, красный занавес и минималистичные декорации. Она улыбается и начинает свои реплики, изгибаясь всем телом.
Она выкладывается на полную. Замученная, изможденная мать… Болван перед ней заикается, хотя должен изображать властность, но она знает, как втянуть в танец игры такого, как он. Его неполноценность она использует; персонаж ее будет унижен не из-за превосходства этого человека, но из-за его страсти, желания обладать чем-то большим, чем она. Образ Родриго, ухоженного любовника из более поздних сцен, оглушает ее разум. Вот чего она хочет. Не это. Не такое тело, как сейчас.
Она крутится в пируэтах, поправляет прическу, хихикает. И чувствует себя живой. В голове мелькают образы будущего, ждущего ее. Заостренный подбородок кукольного тела. Может, ей даже дадут несколько запасных деталей; русский мех, сливающийся с плотью, с костями — для всех тех холодных зимних месяцев под фарфоровым лицом. Или уши с костями, уходящими в череп, отдающиеся эхом чистейших форм боли. То, какой она могла быть. То, что она могла сделать.
В конце нож плавно скользит в ее тело без всякого сопротивления. Мгновение она остается в той же позе, подчеркивая пируэт — и сцена окончена.
— Спасибо. Следующие, — произносит голос из зала. И все. Ни комментариев, ни жестов. Ее партнер ухмыляется. Лицо у него спокойное, уверенное; плохо ли он играл? Или на самом деле тонко по сравнению с ее утрированной игрой? Партнер достает сигарету. Она смотрит в зал, но ничего не видит, и тишина продолжает сгущаться. Она отворачивается, мимо нее протискивается сцен-менеджер, и она, шатаясь, истекая кровью, идет во влажную раздевалку, к серым половицам и медсестрам в масках.
Спрос на талант есть всегда. Талантов никогда не хватает.
После столь многих веков люди чувствовали себя иначе. При всем богатстве эмоций, художественных форм, утверждений о природе человечества - рано или поздно они все приедаются. Авангарду пришлось встряхнуться, сделать нечто новое, более шокирующее, нечто, чего никто никогда до этого не видел.
Театральные труппы разрослись. Ужасы на экране шокировали, но в действительности находиться там, где рвут, режут,кромсают заживо прямо на сцене — ощущение, ни с чем не сравнимое. Видеть настоящее убийство… Жаждущей аудитории не было дела до морали: в конце концов, актрисы сами шли на это, и происшедшее отнюдь не означало их смерти. Тела выращивают за день! Фермы клонов огромны! И, очевидно, они не чувствуют боли, с болью можно разобраться, все знают, что теперь есть какая-то новая генетическая, ну, как ее там… Модификация.
Множество жизней, посвященных лишь тому, чтобы сказать Святому Петру — нет, они не знали, с чего бы им спрашивать?
Естественно, актрисы и актеры чувствовали боль. Для подлинности представления это было необходимо, а внедрение такой модификации в простую актрису обошлось бы баснословно дорого. Актеры страдали и благодаря этому сияли ярче. Они по-настоящему истекали кровью два раза в день, а потом их сажали в новое тело: дешевое, непрочное, существующие лишь ради внешности — Викторианская Кукла, Танталин или любая другая хрупкая модная игрушка.
Актеры уговаривали себя по-разному. Говорили, что служат благородному искусству, что они любят саму суть игры. Говорили, что она дает им обожание людей и множество возможностей. Невозможно было убедить кого-то, полностью погруженного в собственные страдания, что дело было не только в этом.
Попробуйте сказать им, что все эти дни их театры были только дешевым порнотриллером с затасканными сценариями, которые раз за разом перелицовывали, добавляя чуточку больше жестокости. Скажите им, что все, что они делали, так это потирали эмоциональные фетиши сотен богатых стариков, вытирающих потные руки о деревянные кресла. Скажите им это, и они будут все отрицать. В глазах их светятся звезды и тенями отражаются танцующие силуэты шаркающих чудовищ. Они имеют больше, чем вы. Их больше. И без них вы даже не можете чувствовать.
В квартирке Надии — однокомнатной грязной дыре — есть два матраса и разбитая раковина. Плита всегда готова вот-вот взорваться, а краска на стенах и потолке облупилась. А окна выходят на дом утех.
Здесь же живет и ее бабушка. Почти все время Надия игнорирует как саму бабушку, так и ее внезапные, бессвязные и полуадекватные лекции. Почти все время она медленно и систематически занимается теми же домашними делами, которыми занималась уже века.
Ширин Бокари родилась в тысяча девятьсот двадцать втором, и когда все случилось, ей было уже за девяносто. Надия когда-то любила бабушку. Та всегда рассказывала истории о жизни раджей, об эмиграции и прочих обрывочных воспоминаниях. Раньше она готовила чудный суп. Ее муж, дед Надии, умер за год до того, как все случилось, и об этом Ширин всегда горько жалела, а жизнь с внучкой все тянулась и тянулась.
В начале двадцать первого века Надия была достаточно успешной женщиной, чтоб несколько столетий держать себя с бабушкой в здоровых телах, но деньги заканчивались. Она потратила последние деньги на нынешнюю форму и носила ее уже годами; это была дешевая подделка откуда-то из Коулун еще из конца тридцатых годов.
Ширин же тем временем ютится в стосемилетнем мешке костей и пыли. У Надии это вызывает омерзение. Войдя в дверь, она и взглядом не удостоила кипящую на плите кастрюлю. Ширин всегда готовит. А Надия никогда ничего этого не ест, хотя Ширин каждый раз терпеливо ставит перед ней миску — вместо этого она заказывает еду навынос или перекусывает на ходу.
Она не знает, почему разрешает Ширин здесь жить. Беспрерывное тихое бормотание и звук трения одежды об одежду вызывают у нее отвращение. Она терпеть не может старую каргу с ее болями и ломотами, ее пустым разумом и неожиданными паническими атаками. Она предназначена для неба, для звезд, для вечности. Лицо, множество лиц, и сотни балетных туфелек, танцующих в свете. По земле уже ползает слишком много костей.
Французский дизайнер Клод д'Обри (род. 1939 г.) как-то, после фазы "Кэтгерл" 2290-ых, сказал: "мода не должна быть только образом. Речь идет о чем-то более глубоком, о некоем внутреннем желании". Конечно, в буквальном смысле эту фразу воспринял не он - кто-то другой, поумнее, начал торговать телами, которые жаждали сырого мяса. "Небольшое изменение желез, — гласила реклама, — небольшое изменение химии мозга. Carné1. Для мужчин. Новое тело от "Грин Индастриз".
Тела разлетались, как горячие пирожки. Открылась целая новая индустрия. Закон установил строгие ограничения относительно возможных эксцессов, но никто не стремился ни соблюдать их, ни следить за тем, чтобы их соблюдали. И таким образом границы моды изменились навсегда. Было уже недостаточно выглядеть кошкой, ангелом или матрешкой, нужно было еще и чувствовать это. Больше и больше — отринуть старое, принять новое.
Тело, ощущающее непрерывную жгучую, почти горящую боль в сердце — безвредную, но добавляющую жизни реальности. Или другое, с вывернутыми наружу внутренностями и текущей наружу кровью, выставляющее напоказ и рвоту, и дыхание; естественно, все защищено особыми процедурами с помощью масел и конструкциями из невидимой кожи. В конце концов, мы не хотели бы, чтоб один из наших продуктов подвергся длительному разрушающему воздействию. Для столь ценных клиентов у нас предусмотрена надежная система страхования и защиты. В шестисотых очень популярным стал "Эдип". Тело с удаленными глазами, на место которых вставлены железы, вырабатывающие точно разработанный гормональный коктейль, что обеспечивал непрекращающиеся стыд и сожаление.
Люди тратили невероятные суммы и буквально разорялись, чтобы позволить себе получить эти веяния моды. Их глаза светились жадностью, в них отражались мечты о зависти, стиле и силе, которые они бы получили. Платиновые часы, ухоженные ногти, аккуратные стрижки и серые костюмы остались в прошлом. Теперь признаками вкуса, класса и цены стали чистые ощущения, которых у них с каждым годом оставалось все меньше.
Легко было относиться к ним с пренебрежением. Легко увидеть в этих людях сумасшедших и чудаков. Легко критиковать их пол, класс и вкус. Однако правда в том, что они хотели единственно чувствовать — чувствовать что угодно, лишь бы оно было иным. Они раскачивались взад-вперед перед экранами телевизоров, намеренно себя отупляя, чтобы забыть о кредите за тело, о более молодых и красивых людях на экране, тех, кто говорил, как они любят свою новую жизнь и новые возможности. Они хотели чего-то, чего угодно, чтобы только остаться в игре, где первый проигрыш станет последним.
Потому что они видели, каково быть бедным и забытым, и, обманывая себя достаточно долго, могли притвориться, будто этого не было.
Телефон зазвонил в полдень. Надия, запинаясь, спешит через комнату. На полу разбросаны одежда, журналы и изъеденные молью книги, но ей все равно. Прижав трубку к уху, так близко, как может, она, едва дыша, шепчет:
— Да?..
— Надия? Надия Букари? Привет, детка, ты была потрясной на прошлой неделе, просто потрясной. Послушай, прелесть моя, дорогуша, мы хотим дать тебе роль, оки? Второго, в четверг. Твоим первым телом будет новый Танталин, только что получили, ну, желтые глаза, красные шипы, знаешь его?
— Да, — Надия едва может дышать. — Да, я… спасибо, спасибо вам о…
— Ага, ага, чудно. Увидимся в четверг.
Надя опускается на пол. В глазах ее отражаются образы темных огней и переполненных театров, поклонения и превосходства, улыбающихся экранных образов. Бабушка плавно, неторопливо перекладывает белье в корзину, но Надия этого уже не видит. Под веками ее мелькает лента пленки. Она смотрит вверх, беззвучно рыдая, она видит не расползающиеся по потолку пятна плесени, а лишь игру света и тени, перемешивающихся, меняющихся, стекающей и доводящий ее до экстатического паралича, пока не придет время измениться вновь, поглотить то, чем она была, и извергнуть то, чем она могла бы стать.
Людоед хохочет и ухмыляется, и держащие его цепи дергаются вверх без всякого кукольника.