« Безумный разбойник | Хаб | Разделитель ритма »
Я чувствую, как оно взывает ко мне. Уже который раз.
Эти сухие страницы, рассыпающиеся от старости. Нотные станы, словно борозды на бумаге, усеяны семенами нот, что так алчут роста. Они кричат от жажды, отчаянно желая, чтобы я окропил, оживил их дождём из своей крови.
Нет! Не из своей крови. Из крови других. Я никогда не смотрел на саму партитуру, никогда не лицезрел её жестокое великолепие. Мне нельзя, я не могу этого допустить. Пусть другие будут инструментами её процветания. Я должен держаться от неё подальше. Я буду пастухом, что поведёт своих ягнят… туда, куда в конце концов попадают все ягнята.
Я не должен думать об этом. Мне становится всё труднее контролировать себя; они могут что-то заподозрить. Чтобы отвлечься, я включаю музыку. «Музыка для струнных, ударных и челесты» Бартока — я позволяю восстанавливающим, очищающим звукам проникнуть в меня.
Я всегда любил музыку. Ещё будучи ребёнком, я заслушивал до дыр пластинки родителей. Я был очарован кристальными часами Баха, грозными башнями Малера, яростным багрянцем Прокофьева. Даже когда я вырос, эти чувства не покинули меня. Музыка всегда была веретеном, вокруг которого прялась моя жизнь; она была везде — в моей работе, в моём доме, в моей семье.
А потом я узнал о произведении, своим величием затмевавшее все остальные. Никем не слыханная, не исполненная, она имела большее влияние, чем любой шансон, любая песня. Я шёл по её историческому следу, видел её истинную силу: Джезуальдо, композитор и убийца, Сальери, что перерезал себе горло в психбольнице, Скрябин и Берг, умершие от «заражения крови», Пёрселл, Чайковский, Шуман, Моцарт — столько безумия, столько загадочных смертей. Что они извлекли из этого? Куда их привело это знание?
Мой разум вновь бредёт по слишком опасному пути. Бартока недостаточно — мне нужно избавиться от всех мыслей. К счастью, у меня есть доступ к великому множеству интересных книг, и в последнее время я много читаю. Существуют определённые техники медитации, которые могут быть связаны с моей музой и которые я нашёл полезными в сохранении своего внешнего самообладания, особенно в последние месяцы. Что важнее всего, эти приготовления очень просты — и очень просто спрятаны. Я запираю дверь, собираю материалы, закрываю глаза и приступаю.
Темнота.
Тишина.
Головокружение, а затем невесомость.
Сильный жар. Запах фиалок. Полихромный блеск тьмы, словно пузырь на масляном пятне. Острота. Я чувствую покалывание на коже.
Ощущения бегут друг за другом по залу моего рассудка. Я чувствую привкус железа и соли. Острая боль в груди. Непреодолимая потребность во сне. Опухоль в моём горле.
В этот раз всё по-другому. Я чувствую присутствие людей. Людей, которых я прекрасно знаю. Я не разделяю их убеждений, но испытываю их эмоции. Гнев. Преданность. Скука. Искажённое веселье. Стыд. Страх ошибиться, умереть, быть забытым. Надежда стать лучше, отомстить, простить.
Что-то не так. Чувства сталкиваются и смешиваются, а воздействие становится шире, охватывая целые здания и города, тысячи их. Разочарованное волнение с горем вины, с одичалой радостью. Их все можно посмаковать, но это всё равно, что попробовать все блюда шведского стола одновременно. Ощущения, будто захлёбываешься. Это перебор.
Бурлящий водоворот растёт и волнуется, поглощая меня с головой. Это всё, что кто-либо когда-либо чувствовал и когда-либо почувствует. От меня не останется ни следа.
А затем, словно от громкого удара колокола, все исчезает, и на меня снисходит знание.
Это не изображения и не слова — это всё и ничего. Это как видения, нарисованные музыкой. Я всегда их знал. И скоро я их познаю.
Гора. Облака формируют в небе чистый лист. Идут двое бородатых мужчин в груботканых робах. Они с большой осторожностью несут что-то, завёрнутое в козью шкуру. Что-то, чем они очень дорожат. Они прошли долгий путь со склона горы, через опустошённые потопом земли. Они следуют за сущностью без тела, одновременно присутствующей и отсутствующей — за их ориентиром к этой горе в центре мира.
У подножия горы, у раскрытой пасти пещеры, их ориентир более не с ними. Они разворачивают свою ношу. Старые кости и череп. Человек, которому они принадлежали, тоже знал это место. Ведь именно здесь он сокрушил голову змея. Ведь именно здесь он был проклят.
Двое мужчин с заботой закапывают кости в пещере. А потом поют мёртвому песню. Они знают, что это место священно, но не знают, кто будет петь здесь песни поклонения и кому они будут посвящены. Боги любви, боги гнева, боги жадности, боги жертв и боги-жертвы. Это место, где был изгнан один человек, объединит людей многих вер в песню, что пройдёт сквозь всю историю.
Маленькая комната полнится красным светом. Мужчина совсем не замечает, что огонь почти угас. Он забыл своего покровителя в маске. Он трудится над веленью, что распростёрлась перед ним. Трудится над музыкой, что горит внутри него. Полдень превращается в закат, закат — в утро, утро — в сумерки. Мужчина отдаёт себя самого в его творение. Он будет похоронен в нём; он будет похоронен вместе с ним.
Этот человек – лишь одна нить в гобелене, лишь один голос в большом хоре, лишь одна волна в потоке. Есть и другие люди в других комнатах. Освещаемые тлеющими углями, свечами, яркими флуоресцентными лампами или вовсе оставленные в тени. Великое множество людей, незнакомых друг с другом, но следующих единому ориентиру, работающих на благо одной цели. На благо цели, время которой пришло.
Город. Гордые башни тянутся вверх, к золотистому небу, в котором тускло светят звёзды. Из стен города, напевая песню на пути к смоляному морю, вытекают четыре реки: чёрная и красная, белая и жёлтая. Я знаю это место, хоть никогда и не осмеливался сюда прийти. Алагадда.
Но это не Алагадда оккультных знаний. Её извилистые улицы и роскошные залы не полнятся ни дикими оркестровыми играми, ни неистовыми гуляками. Её кирпичи не разбиты, не покрыты вороньими перьями и пылью засохшей крови. Эта Алагадда не носит маску. Она спокойна. Она едина.
Это город, каким он был до того, как познал гниль своего короля и народа. Это город, каким он будет, даже когда посол отречётся от престола, даже когда закончится история, даже когда прозвучит последняя нота. Это город, каким он никогда ни был, лишь аллегория для того, кто направляет его судьбу. Для того, в честь кого этот город и был назван.
И вновь гора, но уже под тёмным небом. Три фигуры, высоко поднятые над толпой человечества.
Справа — раб своих низменных желаний. Хищник: голодный, похотливый. Он озлоблен на своё проклятие. Его музыка — чистое безумие.
Слева — ещё один раб, страждущий свободы через планы и замыслы. Анализируя своё положение, он ищет из него выход. Мыслитель: он отрицает низменные мотивы своего спутника, своего собственного прошлого. Его музыка — холодный расчёт.
Эти двое спорят и плюются, их мелодии сталкиваются в хриплом контрапункте, пока люди внизу смотрят.
Фигура в центре выше двух других — отделена от них. За ними. Их мелкие склоки — ничто. Исход ничего не значит. В нужное время мелодии необузданной силы и благоразумного спокойствия потеряют всякий смысл. Они сольются в единую мелодию бесконечности и грядущего совершенства.
Центральная фигура — это центр — это всё и вечность. Это не бытие — это существование. Его называют святым, но он не свят; он и есть святость — материал, из которого сделаны боги. Никто не может найти его, но все идут по его ориентиру. Никто его не знает, но все его почувствуют. Он всегда был здесь, он вернулся и вернётся вновь. Он вне времени. В нужное время, само время перестанет существовать.
И всё сойдётся в идеальной гармонии.
Эхо колокола затихает, и меня наполняет понимание. Я открываю глаза.
У меня теперь новая цель. Я не просто пастух, не просто меломан. Я разбойник.
Настало время забрать у них то, что никогда им не принадлежало. Я пойду на огромный риск и буду работать в кромешной тьме, но найду путь.
Ведь у меня есть ориентир.